Северное сияние - Страница 1

Творчество словенского писателя Драго Янчара (род. в 1948 г.) хорошо известно в Югославии: в свет вышли три его романа, несколько сборников новелл, эссе, драматические произведения. В Советском Союзе был издан на русском языке роман «Галерник» («Радуга», 1982). Значительным событием в культурной жизни Югославии стала публикация романа «Северное сияние» (1984). Названные произведения, продолжая и дополняя друг друга, дают целостное представление о художественной концепции автора, о его мировоззрении и мировосприятии. Писатель постоянно обращается к проблемам взаимоотношений человека и общества, поиска человеком своего места в мире.

События, описываемые в предлагаемом читателю романе, происходят в 1938 году. Само время определяет тематику и проблематику произведения: канун второй мировой войны, приход к власти Гитлера в Германии, возросшая активность молодежи, марширующей под политические лозунги, репрессии в Советском Союзе, испуг и растерянность, нервозность в обывательских кругах.

Место действия — пограничный с Австрией словенский город Марибор, где как бы сконцентрированы социальные и национальные противоречия Европы. В это конкретное пространство и время помещен главный герой романа Йозеф Эрдман, коммерсант. Об Эрдмане известно совсем немного, да это и не входит в задачу автора, ведь данный персонаж здесь представляет лишь социальный индикатор, помогающий определить состояние общества в целом.

Автор подробно исследует причины и симптомы социальной болезни общества, особо останавливаясь на анализе национальных и межчеловеческих отношений, духовной жизни людей, их образа жизни. Символический образ северного сияния — предвестника трагедий — один из признаков гибельного заболевания мира. Вообще ткань произведения насыщена символикой, образы глубоко метафоричны, и все это заставляет не раз задуматься над смыслом отдельных эпизодов и романа в целом.

Повествование романа пронизано тоской по человечности, отвращением к бездуховности, ненавистью к ненависти, растерянностью перед неизбежной катастрофой, иронией. Показывая, к чему приводит героя пассивный бунт против тотальной бездуховности и зла, Янчар призывает: одного неприятия мало, надо противостоять.

С болью и горечью предупреждает автор людей о возможности повторения ошибок прошлого, о рецидиве той страшной болезни, которой переболел мир в 1939–1945 годах. Это не только роман-напоминание, но и роман-предостережение.

Напротив вокзала Эрдман увидел темный силуэт какого-то дома. Наверху горели два окна. На миг ему почудилось, что на него выжидающе смотрят глаза города. Сквозь пелену мокрого снега он пошел по пустынной улице. Дойдя до угла дома со светящимися окнами, он заметил в полумраке странную фигуру. На улице не было ни души, и призрак возник неожиданно. Будто появился из подвала или подворотни, вышел из-за столба или вырос прямо из-под земли. На фоне неясных очертаний старых домов Эрдман не сразу его заметил в серой утренней мгле.

— Христос воскресе! — воскликнул незнакомец. — Воистину воскресе!

Он покачивался и словно переламывался в поясе, руки его чертили в воздухе странные знамения. Возможно, на мгновение Эрдман испугался этого бородатого человека в ветхой одежде, он не мог понять, что означают его слова, его приплясывание и размахивание руками. Во всяком случае, он никак не мог решить: пьяный ли перед ним, грабитель или просто помешанный. Попытался обойти, но человек, неожиданно прыгнув, чего никак нельзя было ожидать от этой дергающейся фигуры, преградил ему путь. В ушах у Эрдмана стоял грохот поезда, в глазах мелькали огни полустанков, а теперь еще и эта гулкая тишина пустынной улицы, утренняя мгла, сползающая по обшарпанным фасадам незнакомых домов, и наконец, как завершение картины, дергающееся и искаженное лицо человека, не желающего освобождать путь.

Он поставил чемодан на землю, прямо в грязное месиво из снега и человеческих следов. Вслушивался в тишину и ждал, когда из впадины рта раздастся человеческий голос. Видимо, Эрдман очень устал, потому что на миг ему показалось, что улица у него под ногами слегка покачнулась. Он решил, что это странное ощущение возникло из-за длительной тряски в вагоне, и оперся рукой о стену. Призрак вновь согнулся и вытянул шею так, что лицо запрокинулось вверх. Потом резко выпрямился и приблизился. Эрдман ощутил на своем лице горячее дыхание, и ему захотелось уйти. Повернуться и уйти. Но он не отстранился. И чемодан не поднял, и незнакомца не оттолкнул. Ибо вдруг увидел черные зрачки, совершенно спокойные и тихие. Совершенно спокойные глаза на этом косматом, заросшем лице человека, который непрерывно приплясывал и качался из стороны в сторону. От глаз невозможно было оторвать взгляда, ибо были они глубокими, будто провал в бездну бездонную, будто там, за ними, была тьма беспросветная. Эрдман стоял и смотрел в эти глаза и на лицо, искореженное чем-то, что бушевало там, в душе незнакомца, и видел только тихие, совершенно тихие глаза. Это не были глаза пьяницы или помешанного. Это были глаза, в которых застыл страх. Не беспричинный, не страх вообще, а страх перед неминуемым, перед неизбежным. Это были глаза Федятина. Да, вот так все и должно было произойти: лицо Федятина и тихие очи его, и черные точки зрачков, и глубокая темная бездна за ними — он должен был ее увидеть в то утро, а дальше обшарпанные фасады домов, уходящая во мглу грязная улица и безмолвное утро, от земли до самого неба. Именно так должен был он вздрогнуть при виде темно-бурых пятен на пиджаке встречного оборванца, вздрогнуть от мысли, что это пятна чьей-то крови. Улица опять ушла из-под ног, и он вынужден был опереться о стену. Возможно, как раз в тот миг он и подумал, что лучше бы уехать из города, прямо вот сейчас повернуться и уехать туда, откуда прибыл. Но он не повернулся и не уехал. Да и кто в этом мире из-за какого-то нелепого предчувствия повернулся и уехал бы из города, куда его привело желание узнать и, быть может, разыскать нечто важное, кто, скажите, в силу неопределенного предчувствия хоть когда-нибудь останавливал свой шаг? Предчувствие для того и существует, чтобы еще увереннее идти к неизбежному. А потому утренний призрак с черными зеницами и темно-бурыми пятнами на пиджаке сначала показался Эрдману всего лишь пьяным, опустившимся человеком с чуть безумными глазами. Потому он и остался, потому продолжал стоять на улице до тех пор, пока силуэт Федятина постепенно не растворился меж темных домов, все такой же приплясывающий, пока не сгинул, не канул во мрак этот ранний провозвестник Воскресения Господня. Эрдман продолжал стоять у стены на Александровой улице и никак не мог привыкнуть к гулкому безмолвию утра, безмолвию, которое напряженно трепетало над Европой, отдавалось звоном в стенах пражских улиц, неслышно билось о холмы и взгорья Среднеевропейской равнины. Так он стоял и смотрел на Францисканский собор, ожидая, когда там, наверху, ударит колокол.

Было раннее утро первого января тысяча девятьсот тридцать восьмого года.

Уже вечер, где-то играет музыка. Будто вырываясь из подземелья, устремляются вверх звуки. Угадываю отдельные фразы, а воедино связать не могу. Душно мне в этой комнате и в этом городе, таком пустом и сонном. Лишь пару часов назад улицы ожили, по гостиничным лестницам и коридорам заметались голоса, ударяясь в дверь моего номера. Вечер, а люди только пробуждаются. Такое уж время, что все перевернуто с ног на голову. В утренней мгле глаза у проводника казались красными, опухшими, словно он успел набраться. Тянул и тянул свою ектенью[1], пока не втянул ее в глубь вагона. Какая-то дама ринулась к выходу. Когда я сошел на перрон, ее уже не было, и никого не было. Перед входом в здание вокзала стояли в ряд тележки носильщиков. Поставил чемодан на первую и остался на перроне. Из тьмы доносилось пыхтение удаляющегося паровоза. Я стучался в какие-то двери. Безрезультатно. Ни фиакра, ни извозчика, ни автобуса — ничего. Груды грязного снега на пустынной улице, облупленные фасады, тусклый свет фонарей. Так вот он, этот светлый, полный воздуха город, который мои старики мечтали увидеть хотя бы еще разок. Мрак, снег, кирпичи, выглядывающие из-под осыпавшейся штукатурки. Старым людям память — добрый волшебник, все разукрашивающий в радужные тона. Из окна напротив слышится пение, музыка, не то граммофон, не то радиоприемник, визгливый женский смех. Потом тишина. И тот странный человек. Тревожный, прерывистый сон в комнате, которая теперь будет моим пристанищем. Около десяти попытался позавтракать. В зале разгром, все раскидано, скатерти залиты, стулья опрокинуты, на столах остатки пищи, на полу серпантин и конфетти, обглоданная свиная челюсть, тяжелый запах — следы бурной ночи. Сейчас вечер, знакомая тоска гостиничного номера, музыка снизу все громче. В полдень ходил на реку. Черная вода. Темные берега, голые ветви одиноких деревьев: снег с них осыпался или его растопила неожиданная оттепель. Какие-то птицы, речные утки. По обе стороны реки город, ближе к воде домов меньше, они ниже, огороды, поля. Внезапно показалось, что я уже видел эти поля, простирающиеся до самых домов, шаткие ограды. Разумеется, иллюзия, я не верю в раннюю детскую память, скорее, образ возник случайно, в один из вечеров, когда, прихлебывая суп, я слушал отцовские россказни. У реки и в помине не было той свежести, которая все-таки должна там быть. Хотя бы легкое дуновение всколыхнуло тяжелые снежные массы. Из города к реке ползли пласты теплого, разогретого улицами воздуха и наслаивались на туман над водой, так что в тот день ничего легкого и прозрачного не было. Птица, о которой я подумал, что это утка, поднялась и полетела над водой. Чайка, наверное, речная чайка. Поднялась и медленно полетела вдоль черного берега. Я спустился к реке, чтобы избавиться от еще стоящего в ушах грохота ночного поезда, от мелькания фонарей и полустанков, в надежде, что проточная вода вымоет все это мельтешение из головы. Но и у воды мне не стало легче — низкое, давящее небо и под ним медленно кружащаяся чайка. Едва справляется со своим кружащим полетом. Лишь какой-то бессмысленный физический закон удерживает ее в воздухе, хотя он же тянет ее вниз, в черную воду, стоит ей оказаться над гладью. И теперь эта птица непрестанно кружит в моей голове, в ритме вальса, который звучит в коридоре, лезет во все щели, проникает сквозь стены, сквозь запертую дверь. И все же было тихо, очень тихо здесь, внизу, у реки, этим зимним днем, неслыханное спокойствие разливалось с востока до запада. Вспомнилась Прага, как-то осенним утром я вышел из пивной и побрел по безлюдному городу. И сейчас там такой же вот покой и кто-то бредет узкими кривыми улицами. Север, юг — куда ни глянь, повсюду на Среднеевропейской равнине в это полуденное время стоит небывалая тишина, над реками и берегами, холмами и долинами, горами и озерами, над городами. Повсюду стоит этот день — первый день нового года.