Севастопольский мальчик - Страница 5
Маркушка даже щелкнул языком от удовольствия.
Но Маркушкина спесь была значительно сбита, когда после минутной паузы отец раздумчиво проговорил:
– И опять-таки обмозгуй ты, Аннушка: какие есть генералы при солдатах? Есть ли при рассудке в них отчаянность и умеют ли распорядиться солдатом? Это как и по нашей флотской части. Ежели начальник с флотским понятием, зря не суетится – и матросу лестно, и никогда он не обанкрутит начальника… За Нахимова Павла Степаныча куда вгодно… То-то оно и есть… Какое от Менщика будет одоление – скоро узнаем… Хучь и приди француз – а за Севастополь постоим… Живыми не отдадимся…
Несколько времени царило молчание.
– Завтра на баксион перебираться… – промолвил Игнат.
– А жить где? – спросила жена…
– В землянках…
– И харч, как на корабле?..
– Все по положению по морскому довольствию… И наш командир будет начальником баксиона… И прочие офицеры… палить будем, ежели француз придет… А за тобой, Аннушка, кто приглядывает? – вдруг спросил матрос.
– Да кто? Все Маркушка… Заботливый. Вроде как нянька ходит за матерью…
– А Даниловна?
– Сидела давеча, как Маркушка за тобой бегал.
– Небось больше не придет! – вмешался в разговор Маркушка.
– Отчего это?
– Она ведьма и изменщица… Я не пущу ее, тятенька! – решительно воскликнул Маркушка.
И, волнуясь и спеша, он рассказал, почему именно Даниловна изменщица и злющая ведьма, и не отказал себе в удовольствии похвастать, как он «отчесал» боцманшу.
Слушая Маркушку, матрос только усмехался, видимо довольный не менее матери, что «мальчонка башковат, и пестует мать, и форменно изругал боцманшу».
– А какая она изменщица?.. По какой такой причине? Она, братец ты мой, не изменщица… Даниловна злющая и много о себе полагает. А за брехню ты, Маркушка, правильно отчекрыжил.
И, обращаясь к жене, сказал:
– Небось, как был жив боцман, она не посмела бы шипеть, как гадюка… У него рука была тяжелая… Держал свою гадюку в понятии… С рассудком был боцман… И пьянствовал в плепорцию.
В эту минуту к домику подъехали дрожки.
– Доктор, мамка! – доложил Маркушка и, просветлевший, побежал встретить доктора.
Пожилой сухощавый доктор с рыжими волосами и бачками вошел в комнату, потянул длинным носом, и на его лице пробежала гримаса.
– Ну и душно здесь…
– Точно так, вашескобродие! – ответил матрос, вытянувшись перед доктором. – И дух чижелый… – прибавил он.
– Твоей жене, Ткаченко, и дышать труднее… Как тебя, матроска, звать? – спросил доктор, приблизившись к больной.
– Анной, вашескобродие! – взволнованно и внезапно пугаясь, ответила матроска.
Доктор взглянул на ее лицо и стал необыкновенно серьезен.
– Ты, Анна, не волнуйся… Нечего меня бояться… Твой матрос знает, что я не страшный.
Рыжий доктор в белом кителе проговорил эти ободряющие слова с шутливой ласковостью. Но его мягкий голос слегка вздрагивал. Добрый человек, он был взволнован при виде умирающей молодой женщины, спасти которую невозможно и которой надо спокойно врать, чтобы она не отчаялась, узнав свой приговор. А бедняга как чахоточная, разумеется, и не догадывается, что дни ее сочтены.
– Не бойся, Аннушка… Господин старший доктур добер… Вызнает, что в тебе болит нутреннее, и поможет, – сказал Игнат.
– Я не боюсь, вашескобродие! – промолвила матроска слабым, глухим голосом и старалась приподняться, но не могла и бессильно уронила голову на подушку.
– Не подымайся… не надо, – приказал доктор.
И подумал:
«К чему беднягу беспокоить осмотром. Не все ли равно?»
Но добросовестность врача говорила о долге и об обязанности облегчить хоть последние минуты потухающей жизни.
И, по-прежнему необычайно серьезный и точно в чем-то виноватый, рыжий доктор еще мягче и ласковее проговорил, вынимая из кармана молоточек и стетоскоп:
– Вот послушаем, что у тебя, Аннушка… Не бойся… Не бойся…
Доктор опустился и приложил свое ухо к трубке, уставленной у груди… Слушал, потом постукивал, потом опять приложил свое ухо к сердцу Аннушки.
Она испуганно и стыдливо закрыла глаза.
Матрос напряженно-серьезно смотрел на лысую, блестевшую потом голову. Маркушка, напротив, был торжественно весел. Ему казалось, что доктор узнал, что внутри мамки, пропишет капли, и мамка пойдет на поправку.
Доктор поднялся, прикрыл одеялом матроску и увидал ее жадный вопросительный взгляд…
– Простудилась… Надо тебе полежать… Пропишу капли, и станет легче…
– И скоро можно встать, вашескобродие? – нетерпеливо спросила матроска.
– Скоро! – не глядя на больную, проговорил рыжий доктор.
Он отошел к окну, присел, отдышался, вырвал из своей записной книжки листок, прописал рецепт и, казалось, чем-то раздраженный, подозвал Маркушку.
– Беги в госпиталь, получишь даром пузырек с каплями и… А кто присматривает за матерью?..
– Я.
– Ты? – удивленно спросил доктор.
– Он башковатый, вашескобродие… Все время не отходит от матери! – серьезно промолвил отец.
– Ласковый! – протянула матроска.
Доктор потрепал Маркушку по голове и сказал:
– Как принесешь, дай матери десять капель в рюмке воды… Сумеешь отлить?
– Потрафит! – заметил Игнат.
– К ночи дать еще десять. Завтра утром опять десять капель… Мать лучше будет спать… Не буди… Понял?
– Понял… Мамка ведь скоро поправится от капель, вашескобродие?
– Да…
– Дай вам бог здоровья! – радостно проговорил Маркушка.
И сказал отцу:
– Тятенька! Пока буду бегать за каплями, спроворьте матроску Щипенкову посидеть около мамки… А я живо обернусь!
С этими словами Маркушка исчез и понесся вниз.
– Славный у тебя мальчик, Аннушка… Ну, поправляйся… От капель будешь спать. Сном и уйдет болезнь… Завтра заеду… Не благодари… Не за что!.. – проговорил доктор.
И, обратившись к матросу, прибавил:
– Перетащи кровать с больной к окну… И немедленно!..
– Есть, вашескобродие!
Доктор вышел. За ним пошел матрос и крепко притворил двери.
Доктор остановился и сказал:
– Попрошу старшего офицера, чтоб на ночь тебя отпустили домой.
– Премного благодарен, вашескобродие… Видно, крышка ей? – чуть слышно спросил матрос.
И лицо Ткаченко стало напряженно серьезным.
– Пожалуй, до утра не доживет. Она и не догадывается. Не показывай ей, что смерть пришла…
– Не окажу себя, вашескобродие. Жалко обанкрутить человека.
– То-то.
Доктор уехал.
Угрюмый матрос постоял на улице, выкуривая маленькую трубку.
Затем спрятал ее в штаны и, возвратившись в комнату, проговорил:
– Ну, Аннушка, переведу тебя на новое положение… У окна скорей пойдет выправка.
Матрос передвинул кровать…
– Небось лучше?
– Лучше… Не так грудь запирает…
– Вот видишь… Сейчас пошлю к тебе Щипенкову, пока Маркушка не обернется… А я на корабль…
– Когда зайдешь, Игнат?
– Может, на ночь отпустят… Так за Маркушку за няньку побуду. И побалакаем, а пока до свиданья, Аннушка.
– Отпросись, Игнат…
– А то как же?
– Отпустят?
– Старший офицер хоть и собака, а с понятием. Отпустит.
– Наври. Скажи, мол, матроска дюже хвора…
– Форменно набрешу… А как ты придешь ко мне на баксион и старший офицер увидит, скажу: «Так, мол, и так… Доктур быстро выправил мою матроску!»
IV
Вечером, в восьмом часу, Ткаченко пришел домой.
Больная спала. Дыхание ее было тяжелое и прерывистое. Из груди вырывался свист. Маркушка, свернувшись калачиком, сладко спал на циновке, на полу у кровати, и слегка похрапывал. Комната была залита лунным светом. С улицы долетали женские голоса. Говорили о войне, о том, что будет с Севастополем, если допустят француза.
Матрос осторожно разбудил мальчика.
Маркушка вскочил и виновато сказал отцу:
– Маленько заснул… Мамка все спит… На поправку, значит…
– Ты, Маркушка, иди спать в сени… Выспись…