Севастопольский мальчик - Страница 10
Но уж в голосе Маркушки не было уверенности.
– Ишь ты, чего наделал Менщик! – испуганно вымолвил матрос.
– Стуцер… И силы мало!.. – воскликнул Маркушка.
– А вот и Нахимов приехал! – сказал матрос и вскочил.
Вскочил и Маркушка и увидел Нахимова, подъезжавшего на маленьком конике к крыльцу.
ГЛАВА III
I
Нахимов ловко слез с небольшого гнедого иноходца и, слегка нагнувши голову, быстрыми и мелкими шагами вошел в галерею.
Обожаемый матросами за справедливость, доступность и любовь к простому человеку, уважаемый как лихой адмирал, уже прославившийся недавним разгромом турецкой эскадры в Синопе [16], и впоследствии герой Севастополя, – Нахимов был среднего роста, плотный, быстрый и живой человек, казавшийся моложе своих преклонных лет, с добрым, простым, красноватым от загара лицом, гладко выбритым, с коротко подстриженными рыжеватыми с проседью усами. Небольшие светлые глаза, горевшие огоньком, были серьезны, озабоченны, и в то же время в них чувствовалась доброта.
И от всей его фигуры, и от строгого, казалось, выражения лица, и от нахмуренных бровей так и дышало необыкновенной простотой, правдивостью и почти что детской бесхитростностью скромного человека, казалось и не подозревавшего, что он герой. Он думал, что только делает самое обыкновенное дело, как может, по своей большой совести, когда ежедневно рисковал жизнью, объезжая во время осады бастионы, чтоб показаться матросам, и они понимали, что действительно это их адмирал.
Он был в потертом сюртуке с адмиральскими эполетами, с большим белым георгиевским крестом на шее. Из-под черного шейного платка белели «лиселя», как называли черноморские моряки воротнички сорочки, которые выставляли, несмотря на строгую форму николаевского времени, запрещавшую показывать воротнички. Из-под фуражки, надетой слегка на затылок, выбивались пряди редких волос.
Нахимов увидал уличного черноглазого мальчишку в галерее и быстро повернул к нему.
Глаза адмирала стали приветливы, и в его голосе не было ни звука генеральского тона, когда он отрывисто спросил:
– Что тебе, мальчик?
– Письмо с Северной стороны! – ответил Маркушка, вспыхнувший оттого, что говорит с самим Нахимовым, и подал ему записку.
Тот прочитал и спросил:
– Зачем там был?
– На ялике… рулевым…
– Матросский сын? Как зовут?
– Маркушкой!
– Александр Иваныч! – обратился Нахимов к вышедшему из комнаты своему адъютанту, моряку. – Немедленно съездите-с к Корнилову… Показать-с записку. А в госпиталь сам съезжу-с… Лошадь.
– Самовар готов, Павел Степаныч!
– Отлично-с! А мальчику дайте, Александр Иваныч, рубль. Рулевой-с… Иди, Маркушка, на кухню… Скажи, чтоб тебе дали чаю…
– Очень благодарен… Но я должен на ялик, Павел Степанович…
– Вот-с, Александр Иваныч… И он… понимает-с!.. Молодец, Маркушка… Славный ты черноглазый мальчик…
Адмирал ласково потрепал по щеке Маркушку.
Адъютант дал Маркушке рубль.
И адмирал и адъютант вышли на улицу. Им подвели лошадей, и они уехали.
А Маркушка, обрадованный похвалой Нахимова и наградой, которую считал богатством, спрятал его в штаны и побежал со всех ног на пристань… Он встречал кучки раненых солдат. Увидал их и на пристани, только что выходивших из яликов.
Бугая не было.
Маркушка присел и слышал, как яличники говорили о том, что на Северной видано не видано сколько раненых солдат и что многие не хотят в госпиталь и просились на ялики.
Вернулся Бугай, и опять на его ялике солдаты…
Только что они вышли, как Маркушка вошел в шлюпку, сел на руль и восторженно сказал Бугаю:
– Ну, дяденька… И какой Нахимов простой… И какой добрый… И как наградил!..
– А ты думал как!.. Известно: Павел Степаныч… Передохну, и поедем… Раненые так и валят… И куда их, бедных, денут?.. Никакого распоряжения. Хоть на улице без помощи… На военные шлюпки, кои опасно раненные, отбирали доктора…
– Нахимов распорядился… Послал адъютанта… Только что приехал с бакционов… Самовар дома готов… А он опять на лошадь, да и в госпиталь… – сообщил Маркушка.
– Не по его ведомству… По доброму сердцу только хлопочет… И ничего не схлопочет… Госпиталь битком набит… И около раненые… Ничего для них не распорядился Менщик… Вовсе о людях не подумал… А еще сказывали: умен… Одна в ем гордость… И себя обанкрутил… И Севастополь как, мол, хочет, – тихо и угрюмо говорил Бугай…
– Придет, что ли, к нам француз?..
Бугай промолчал.
– И всех перебьют?.. И город изничтожит!.. Ведьма-боцманша вчера каркала.
– Не бойсь, Нахимов и Корнилов живыми не отдадут Севастополя!.. Уж приказ вышел всем матросам быть в готовности… И арестантам, слышно, будет освобождение… И кто из жителей способен – защищай город, коли Менщик такой человек оказался… Что ж, Маркушка… Ежели придется умирать – небось умрем! – прибавил с каким-то суровым спокойствием Бугай словно бы про себя.
Маркушка снова вспомнил, что мать умерла, и подумал, какой он дурной сын, что забыл ее.
И она, бледная, худая, трудно дышавшая, с большими ласковыми глазами, как живая представилась перед ним, и такое необыкновенно тоскливое чувство и такая жалость к себе охватили впечатлительного мальчика, что он притих, словно подшибленная птица, и слезы подступали к его горлу. И напрасно он жмурил глаза, стараясь остановить взрыв горя.
«Мамка… Мамка! Отдал бы мамке рубль!» – подумал Маркушка.
И он еще больше жалел мать и словно бы еще сильнее почувствовал ужас ее смерти и то, что никогда больше не увидит ее, не услышит ее голоса, и ласковая ее рука не пригладит его головы…
– О господи! – вырвалось из груди мальчика тихое восклицание тоски и словно бы упрека. Маркушка отвернулся к морю, и плечи его вздрагивали, и слезы невольно текли из его глаз…
Бугай услыхал эти слезы и в первое мгновение подумал, что Маркушка испугался его слов о том, что придется умирать, ежели придет француз.
И старый яличник сказал:
– А ты не бойся, Маркушка… Тебя не убьют со стуцера. Пойми, братец ты мой, зачем мальчиков убивать? Никто ребят не убивает… Иродов таких нет… И ты не реви… Я тебя сохраню… Спрячешься у меня в хибарке, ежели что… Не показывайся на улицу… А как затихнет, выходи и гайда из Севастополя…
Маркушка повернул голову и, обливаясь слезами, решительно проговорил прерывистым, вздрагивающим и словно бы обиженным голосом:
– Я, дя-де-нька, не бо-юсь… Не уй-ду! Я с ва-ми!.. И вы мне ру-жье дай-те… Я францу-за за-стре-лю!.. А мамку жал-ко!..
И слезы еще сильнее полились из глаз Маркушки, оставляя грязные следы на его не особенно чистом лице.
– Ишь ты… вояка какой! А мальчикам ружья не полагается… Прежде войди в возраст… Тогда дадут. Ты у меня, Маркушка, молодца во всей форме… Не впадай в отчаянность насчет мамки, братец ты мой! И Павел Степаныч заметил, какой ты молодца. Может, мамке и лучше на том свете…
«Ишь ты бедняга-сирота!..» – подумал старый яличник.
И ласково прибавил:
– Не бойсь, бог твою мамку не обидит… Она была хорошая матроска.
– В рай назначит? – осведомился Маркушка, озабоченный, чтобы мать была там.
– Беспременно в рай! – убедительно и серьезно промолвил Бугай.
– А ведь там, дяденька, хорошо?
– Чего лучше!.. Однако отваливаем!
Через минуту шлюпка направилась на Северную сторону.
Старик и мальчик молчали. И оба были тоскливы.
II
После коротких южных сумерек быстро стемнело.
Бугай со своим рулевым сделал еще два рейса с ранеными. В десятом часу старик уж так устал, что нанял за себя гребца и велел перевозить раненую «крупу», а денег не просить.
– А мы с тобой, Маркушка, пойдем спать! – сказал Бугай.