Севастопольская альтернатива (СИ) - Страница 11

Но это также, как с нашим сегодняшним ужасом от сообщений о преступности в 90-х. Как будто раньше ничего не было? Был и послевоенный разгул, много чего было и при Леониде Ильиче. Но в газетах и по телику не оглашалось. А вот сегодня гласность, бесконвойная журналистика, народившаяся в Перестройку, никак не дает забыть про эти ужасы. Ну вот, а при Александре и Николае Павловичах появилась на свет Русская Литература. Она и того… пролила свет. Поговорит для приличия пару абзацев про птицу-тройку — и опять за свое. Доносить до нас информацию про "Не по чину берешь!" и "Веселые расплюевские денечки". Оно и раньше производилось обжигание огнем сатиры общественных язв: Кантемир, Сумароков, Капнист, сама, собственно, Фелица, в свободное от государственных забот время. Но читать же невозможно! Как будто сразу после Аввакума русские на полтора века вместо языка на мычание перешли. А Гоголь, Сухово-Кобылин, Щедрин, Островский — и воспринимать приятно, и злобы набраться не проблема. Все ведь правда, что говорить! Даже если автор попробует задний ход в сторону Самодержавия, Православия и Народности дать — так все равно набор цитат для подрывной брошюры получается.

Император, отчасти, и сам способствовал этому всему. Конечно, в школе приходилось больше слышать про жестокое преследование царизмом. Но вот, если помните, "Ревизор" ему крайне понравился и он даже, по слухам, высказался, мол — "Всем досталось, а мне больше всех!" Он и вообще был довольно самокритичен. Что-то такое вспоминается, про его вопрос собственному придворному-поляку: "Кто были два самых глупых польских короля?". Тот, конечно, изображает потрясение от глубины императорских мыслей, а Николай Павлович сам же и отвечает: "Ян Собесский и я. Потому, что оба спасали Вену от ее врагов". А чего стоит: "Саша, сдаю тебе дела не в полном порядке"? Кто еще из правителей этой страны мог в таком о себе признаться? Если уж до нас с Вами дошло — можно себе представить, что узун-кулак разносил такие байки по стране быстрее ночной радиоволны.

Другое дело, что так высказываться в империи мог только один человек. Все остальные при желании поддержать критику поступали в ведение III Отделения Собственной ЕИВ канцелярии. Контора Бенкендорфа и Дубельта, конечно, не ГПУ и не Гестапо. Особенных ужасов там не происходило. Но смертный приговор Федору Достоевскому за ля-ля на диссидентской кухне, пожизненная солдатчина Полежаева за фривольные стишки, специальное запрещение писать и рисовать бедному хохлу — все это не особенно характеризует николаевскую империю как гуманно-правовое государство. Но не нам, конечно, из нашего зверского времени осуждать Николая I и его госбезопасность. Да и не в политических строгостях дело, хотя постепенное заворачивание пресса довело дело до того, что смерти императора и концу его режима радовались такие крепковерующие и патриотические люди, как братья Аксаковы, Хомяков и Тютчев, не меньше, чем космополиты Герцен и Тургенев. Дело, как и с Советской властью сто лет спустя, было в неэффективности и принципиальной неремонтопригодности режима. Царствование Николая Павловича пришлось на период промышленной и сопутствующей ей военно-технической революций XIX века. Если попробовать в двух словах выразить смысл происходившего, то очень подходит киплинговский слоган "Стратегия пара". Пародоксально, но личные познания и пристрастия этого государя, его личный военно-инженерный опыт делали его более готовым к принятию Нового века, чем любого из Романовых, кроме, разве что, Преобразователя. Но…

Смысл той промышленной революции, как и той, при которой живем мы с вами, не только и не столько в железе, сколько в организации работ, в менеджменте, в системе жизни. Появление акционерных банков, позволяющих мобилизовать маленькие капиталы для крупных проектов, важней даже, чем регулятор Уатта, крепостное право исключает мартеновскую печь, генерал Клейнмихель не сумеет организовать строительство винтового парохода, паровоз Стефенсона, если и сможет ехать без суда присяжных — то изготовить его при Ляпкине-Тяпкине не удастся. Братья Черепановы пробовали — не получилось. Менять же в стране Николай Первый ничего не собирался. Он как постановил при восшествии на престол, что — "Революция стоит на пороге России. Но, клянусь, она не переступит его, пока во мне сохраняется дыхание жизни", — так и держался до рокового плеврита, прервавшего это дыхание. При этом, за революцию он считал любые, даже самые мягонькие и слабенькие реформы. А без этих реформ, как уже сказано, все было обречено на имитацию.

Или уж нужен Гулаг. Угроза расстрела может заставить изготовить хоть космический корабль — но тут чрезвычайно низок коээфициент полезного действия, это еще при Петре Первом было видно. Надолго такого прогресса все одно не хватит. Да и в конце-концов, судьба собственного отца подсказывала Николаю Павловичу, что это все чревато… В общем, ни он, ни Россия к таким страстям еще не были готовы. Он не был, все-таки, тираном в стиле ХХ века a la Сталин или Муссолини. Хотя из всех царей после Петра I, пожалуй, именно у него было больше всего необходимых для этой роли данных. И воля, и энергия, и самоуверенность, и умение забывать о существовании обыкновенных людей с их дурацкими потребностями и желаниями, когда их жизнь нужна для воплощения Его замыслов. В общем, не так уж прост и незамысловат был хозяин Зимнего. При определенных условиях он мог бы очень широко развернуться. Собственно, он и хотел, но в нашей реальности на его пути оказалась коалиция морских держав. Как говорится, Акела промахнулся! Впрочем, наш собственный поэт Некрасов написал еще лучше:

Но это — именно в нашей реальности, где на его пути рядом с англичанами и турками оказались французы, а потом и австрийцы. При другом же раскладе… Посмотрим.

Оставим пока всероссийского императора, там более, что он в ближайшие дни будет в пути. Он едет по железной дороге в Москву, откуда отправится гужевым транспортом к фельдмаршалу Паскевичу на Дунай. Мы с Вами, дорогой читатель, воспользуемся авиацией, потому, что темпы XIX века все-таки маловаты. Нам нужно в Лондон, где реакция на смерть императора французов совсем не та, что в Петербурге. Такого прокола правительство Ее Величества никак не ждало. Вот недостаток режима личной власти — зависимость политики от превратностей тела ее носителей. Не так в Британии. Умри Пальмерстон — политика Соединенного королевства в основе не изменится, потому, что не изменятся его цели. Нашлись, конечно, сторонники компромисса с Россией, но ее поведение не оставляло сомнений, что этот компромисс может быть только за счет Британской империи, ее сферы жизненных интересов, простирающейся, по определению, на всех морях и везде, где не очень далеко есть морской берег. Выезд царя в действующую армию и блокада Босфора русским флотом значили только одно — Османскую империю будут добивать. Одних английских гарантий Турции без французской поддержки недостаточно, чтобы остановить Россию. То есть, мы-то с вами знаем, что в нашем отвремлении даже совместных предупреждений морских держав нехватило, чтобы остановить самоубийственную деятельность Николая. Без Франции, без ее флота и особенно сухопутной армии, британцам было неуютно. Но…

Не так давно ушла эпоха наполеоновских войн, когда Англия годами оставалась против хозяина всей Европы одна, если не считать экзотическую Сицилию и испанских партизан-герильерос. Шесть месяцев во время дружбы Павла Первого Российского с французским Первым консулом гражданином Бонапартом и пять лет от Тильзита до перехода Великой Армии через Неман в июне 1812 года. Мы же с вами можем припомнить еще один год от Дюнкерка до другой июньской ночи в Тысяча Девятьсот Сорок Первом. Год, когда диктаторы делили мир и только Британия с со своими доминионами продолжала держаться. Так что, тут, видимо, дело отчасти в национальном характере островитян. Ну, и все-таки есть надежда — а вдруг турки смогут сопротивляться медведю? Тем более, как только эскадра Дандаса вошла в Черное море, русский флот вернулся в Севастополь, забыв про блокаду. Тут турки немного воспрянули духом и возобновили контратаки в Валахии и на Кавказе. Но главная надежда после дезертирства Франции — на австрийцев, которые до рокового декабря все время сдвигали свою политику от прорусской к просоюзнической, вплоть до того, что в конце февраля император Франц-Иосиф отказался гарантировать свой нейтралитет, если русские не уйдут с Дуная.