Сетевые публикации - Страница 19

Пункт против пункта, утверждение против утверждения, две темы столкнулись.

Если не нужно разрешить вопрос, разобраться в переживаниях, отличить хорошее от плохого — то обращаться к искусству нет нужды.

Тварь дрожащая — или право имею; быть — или не быть; война — или мир; красное — или черное; коварство — и любовь; Дон Кихот — и Санчо; Карлсон — и Малыш; одновременное развитие двух тем необходимо и в детской книжке.

Даже в бесконфликтном романе «Винни Пух» представлены полярные взгляды: Пяточек предлагает положить в Ловушку для Слонопотама желуди, Пух настаивает на меде, в итоге Пух кладет в ловушку горшок, но мед съедает. Ловушка с пустым горшком — конрапункт произведения, образ собирает противоречия воедино.

Классическое искусство использует прием контрапункта, наделяя образ двойной природой: великие скульптуры имеют разнонаправленные векторы движения — Дискобол закручивает движение форм в двух противоположных направлениях; герои романов вступают в противоречие сами с собой — Гобсек скуп и благороден; Лир безумен и мудр. Щека Богоматери, розовая и живая щека — прижатая к желтой мертвой щеке Христа — есть величайший контрапункт живописи Возрождения, кульминация пластического искусства.

Контраст в живописи придуман, чтобы сделать контрапункт зримым.

Ван Гог так виртуозно пользовался противоречиями палитры, что умел найти точку в картине, где представлены все контрастные цвета. В его портретах эта точка — глаз персонажа: изжелта-белый белок, темно-фиолетовый глаз, голубая тень под глазом, охристое веко, розово-красный уголок глаза; Ван Гог умеет в кульминационной точке повествования соединить все контрасты.

Образ, в котором положительное начало и отрицательное (добродетель и гордыня, героизм и беспутство) сплелись воедино — есть условие убедительности героя. Мы называем персонажа плакатным, если автор показывает только положительные стороны характера. В искусстве убедителен тот герой, который являет нерасторжимое целое из непримиримых противоречий. В этом отношении (то есть, в сочетании несочетаемого) эстетика светской культуры повторяет основной постулат христианской религии.

Контрапунктом всей христианской культуры — и живописи, и музыки, и литературы, и философии — является образ самого Иисуса Христа. Недаром Христа изображают в одеждах контрастных цветов: красный цвет символизирует земную природу, голубой цвет — природу небесную. В эти контрастные цвета Христос облачен всегда, в картине «Явление Христа народу» вы еще не видите Его лица, но контраст цветов уже явлен.

Спаситель дает нам сразу понять, что Он есть точка схода противоречий мира, он есть конрапункт бытия.

Образ Спасителя соединяет две природы, Божественную и человеческую, в противоречивое единство, которое именуют «неслиянно нераздельным».

Образ Иисуса, по сути, и есть наиболее точное определение контрапункта.

Одно начало делается понятным лишь по отношению к другому началу — мы никогда не поймем неба — не зная земли; божественным началом задается измерение человеческого, и наоборот.

Все образы, созданные в искусстве стран христианского круга, безусловно исходят из этой двуприродности — само искусство, по определению, двуприродно: бренная материя (краска, бумага, камень) преобразуется в нетленное.

Высказывание образное не существует вне контрапункта — иначе превратится в приказ или орнамент, в нечто служебное. Скажем, в уголовной хронике драмы нет, поскольку нет образа: в случае Чикатилло нет драмы, а в случае Отелло — драма есть. В плакате нет драмы: «Не стой под стрелой!» — тревожное сообщение, но в отсутствии контрапункта — сообщение не драматическое. А в картине «Возвращение блудного сына» драма есть, потому что есть полнокровный образ. И за отца, и за сына на картине переживаешь больше, нежели за человечка на плакате, который неосторожно встал под стрелой крана.

За человечка на плакате не переживаешь, а переживать надо — искусство ведь за тем и существует! — но переживание пробуждается лишь контрапунктом, зритель проникается тем, что соучаствует в разрешении противоречий.

Данное положение принципиально важно для понимания того, что произошло в секулярном искусстве Запада, которое в XX веке сделало шаг в сторону язычества, то есть, возвратный шаг.

Был пересмотрен тот основной аспект эстетики, который Ницше именовал «рождением трагедии». Как это ни парадоксально прозвучит, в эстетике авангарда — исчез героизм, исчезли конфликт и трагедия. Борьба перестала быть героической и трагедийной, поскольку исчез образ, а трагедию может воплощать только образ.

Дело здесь не в революции, как таковой, и не в протесте, как таковом. Протестного искусства было предостаточно — вот, скажем «Расстрел 3-его мая» Франсиско Гойи, главный герой воплощает трагедию. А «Черный квадрат» — тоже революционное искусство, а трагедию не воплощает. Может ли квадрат поведать нам о трагедии? Может ли знак — представить столкновение убеждений? Какие убеждения в знаках треугольника и призмы? Данные слова — не критика эстетики авангарда, но лишь констатация того, что новая эстетика не трагедийна: нет страдательного субъекта, нет конфликта. Без-образный авангард поставил серьезный вопрос перед христианской образной эстетикой: может ли мятеж быть без контрапункта, протест без трагедии, пафос без героя?

Возможно ли такое в принципе, или это нонсенс?

Можно быть неверующим (многие художники и были неверующими), но находиться вне христианской эстетики — невозможно, коль скоро художник работает в так называемой христианской цивилизации. Все, о чем говорилось выше — это законы кровообращения искусства, это условие создание образа.

И вот революционный авангард, пересматривая основные положения классической эстетики — устранил фундаментальный принцип. Авангардная эстетика изъяла из искусства принцип контрапункта.

На первый взгляд, авангард — это взрыв мятежных провокаций!

Произведение должно явить изобилие контрапунктов: что ни загогулина, так новый контрапункт. На деле же — это чрезвычайно безконфликтная поделка. Конфликт вынесен авангардом вовне.

Вот произведение: мастер изобразил на стене половой член. Рисунок не передает больших чувств, в общественных туалетах подобных изображений много, их оставляют дурные люди, часто — маньяки-педерасты.

Однако, рисунок помещен напротив здания Государственной Безопасности, и этот жест превращает туалетный рисунок в протестное произведение. Иными словами, произведение опознали как высказывание в контексте культуры общества.

Так произошло с писсуаром, выставленным Дюшаном. Этот писсуар критика признала ярким произведением XX века, хотя высказывание имеет внешний характер: мастер эпатирует общественное мнение, утверждает, что люди — стадо, готовое поклоняться чему угодно — и люди подтверждают эту мысль, начинают поклоняться писсуару.

Писсуар или рисунок члена — не есть произведения. Произведением является эпатирующий жест. Требуется приличное общество — поскольку общество неприличное эпатировать невозможно. Важен контекст. В туалете есть посетители, но все участники дискурса стоят с обнаженными пиписками, и нарисованный член смотрится заурядным фактом. Иное дело — напротив здания ФСБ.

Иначе говоря — искусству, чтобы состояться, требуется контрапункт. И, коль скоро в самом произведении контрапункта нет, этот искомый контрапункт ищется вовне.

И чем похабнее произведение — тем пристойнее должно быть общество, чтобы жест получил необходимый контраст. В свое время Ортега написал в «Восстании масс» об эпатирующих жестах авангарда: «Чего бы стоил этот жест среди дикарей?» И в самом деле — ничего. Надо набрать зал воспитанных людей — тогда имеет смысл снять штаны.

И в этом пункте авангардная эстетика порывает с эстетикой революционной.

Авангард, по самой сути своей, — паразит, он питается чужой жизнью; авангард — вампир, он оживает от чужой крови. Сам авангард — бесплоден и бескровен, ему нужен внешний объект. Писсуар вне музея, нарисованный в туалете член — не значат ничего. Но вы можете повесить хоть в туалете революционный холст Сезанна — и Сезанн останется Сезанном.