Сетевые публикации - Страница 12

Хуже всего то, что переодетый миллионер и его смешливые гости не лукавили: они и есть народ. И Чубайс, и Прохоров, и Дерипаска, и антинародное правительство, и Акунин, и Латынина, и антинародная интеллигенция — это и есть народ, и другого народа, увы, не будет. Локальное предательство успешной частью народа его неуспешной части проходит по ведомству обычной подлости — но это не исключает того, что неуспешная часть завтра не расслоится в свою очередь на очередных анчоусов и латыниных.

Это бесконечный процесс — как всё природное и дурное.

А если бы было иначе, то не было бы нужды в искусстве, в философии и религии — достаточно было бы пойти и поклониться ракитам на опушке. «Может пригодится», — как сказал русский поэт про пантеизм — однако его собственная судьба показала, что этого не достаточно.

Ни Эразм, ни Данте, ни Рабле не служили ни королю, ни народу — они не работали ни в «Новой» газете, ни в газете «Завтра».

Противоречие между данными средствами массовой информации — надуманное противоречие. На страницах газет выясняют, кто сегодня водитель маршрутки — но это, в сущности, для истории не важно.

Искусство затем и существует, философия затем и существует, чтобы из народа получались люди. Ходите в библиотеки, а не катайтесь на такси. Тогда фуражки, тужурки и жёлтые газеты не потребуются.

Сталинский режим, погубивший много людей и убивший цвет интеллигенции — никто из деятелей искусства не критиковал.

За исключением «Бани», «Клопа» и рассказов Зощенко — критики общества не существовало вообще. Начнешь вспоминать и вспомнить нечего. И странно: как же так, искусство убивали, людей сажали, — а гуманисты молчали. Я уж не говорю про сострадание народу. Но вот, допустим, расстреляли Гумилева — а «на смерть поэта» никто не написал стихов. Или, скажем, расстреляли Тухачевского, выслали Троцкого, а никто не отреагировал — хотя еще вчера интеллектуалы вились подле этих лидеров. Бабель погиб, Мейерхольд, Михоэлс, Кольцов, и вообще много арестов — и ничего.

Сегодня, конечно, стараются так представить дело, будто протестовали вовсю. Пьесу «Батум», «Оду Салину», строки «мы пришли сказать, где Сталин там свобода, мир и величие земли» поминать не принято. У тех же авторов чаще цитируют «Век-волкодав» и «Реквием».

Но у литераторов хоть крошки протеста имеются. Не системного, не продуманного протеста, небурные всплески эмоций, — такое редко, но можно отыскать.

А в изобразительном искусстве вообще ничего нет.

Никто, никогда, ничего критического не нарисовал.

Сейчас, на фоне кризиса, стали поругивать обманувшую нас Европу: ах, они, оказывается, не очень-то духовные люди, они (сегодня мы это осознали остро) плохому нас научили. Двадцать лет назад считалось, что высшие достижения культуры размещены на Западе — а нынче это положение стремительно устарело.

Однако, если взглянуть на изобразительное лишь искусство — мы увидим, что Западные художники с плохим боролись — в отличие от своих российских коллег.

В западном искусстве принято сочувствовать чужой беде — это даже является критерием гуманистического творчества. Так повелось, что художнику стыдно промолчать. Гойя оставил потомкам рассказ о «Бедствиях войны», а Домье нарисовал «Улицу Транснанен, 19», где расстреляли повстанцев. Мы можем воссоздать атмосферу Третьего Рейха по гравюрам Гросса, мы можем почувствовать гнев европейского интеллектуала по «Гернике».

В Европе работали Гросс, Дикс, Пикассо, Эрнст, Ривера, Дали, Шарль, Руо, Паскин — они свидетельствовали о времени и давали времени оценку.

А в России никто из авангардистов и линии не провел, рассказывая о лагерях и казарме.

И это поразительно.

Почему так случилось, что Пикассо написал «Резню в Корее», а Делакруа — «Резню на острове Хиос», почему Домье рисовал карикатуры на членов июльского парламента, почему Гросс написал, как буржуи гнобят рабочих в Берлине, почему Паскин нарисовал, как обыватели превращаются в свиней, почему Руо создал «Homo Homini», почему даже такой эгоист как Дали написал Гражданскую Войну — а русские художники во время сталинских репрессий, во время коллективизации, процессов тридцать седьмого года, ежовщины — не родили ни одной протестной картины.

Как это так произошло?

Позвольте: людей же безвинных убивали! Вопиющее же дело! Ведь миллионы пострадали! А ничего не нарисовано. Вообще ничего.

У Родченко, Малевича, Поповой, Татлина, Экстер, Гончаровой, Ларионова, Лисицкого, Розановой, Древина, Явленского, Клюна, Удальцовой, — ничего на этот счет не сказано.

Ну, хоть что-нибудь покажите, пусть набросок! Ничего нет. Квадратики, загогулины, кляксы.

Людей же убивают — это вам не абстракция! Какой же вы после этого авангард, если вам беда неинтересна! Нет, ничего вообще не нарисовали на эту тему. Работали, конечно, заказы брали, экспериментировали, искали, праздники оформляли, квадратики рисовали, а ничего разоблачительного не нарисовали.

То, что произведения так называемого авангарда отправили в запасники и запретили в позднее советское время, вовсе не связано с тем, что опальные мастера говорили некую запретную правду. Таковой правды не существовало — и в этом огромнейшее разочарование. Мы тщимся вообразить себе некие баррикады духа — а их не было. Было такое пустое место, — оупенспейс, так сказать — а потом его за ненадобностью прикрыли. Вот и все. И грустно сознавать, что ничего байронического не произошло. Это обычная лакейская судьба — в их услугах перестали нуждаться и отправили в богадельню, вот и все.

Никто из так называемых авангардистов никогда не выступал против казарменного быта и террора — напротив, они по мере сил пропагандировали казарму, никто не выступал за человека и против его унижения, напротив, со всей страстью — за унижение человека. Картины Малевича есть рабочие планы казарменных городов — и ничего иного они не содержат. Никто не выступал против арестов — а вот доносы писались Малевичем с энтузиазмом, когда он боролся за начальственный пост в Витебске. Служили истово, казарму чтили, парады оформляли — а вот протестного искусства как-то не планировалось.

Удивительное дело.

Был лишь один художник, рассказавший про свое и общее время, про предательство революции, начало террора, процессы, ночные аресты и сталинские чистки. Это Петров-Водкин, художник мало известный у нас в стране.

Это Петров-Водкин написал в 27-м году «Смерть комиссара» — показал, как революция с калмыцким лицом умирает на полдороге, а осиротевший полк валится за горизонт. Это Петров-Водкин написал в 34-м «Тревогу» — показал семью, ждущую ареста. Это Петров-Водкин написал в 37-м «Новоселье» — показал, как в квартиру репрессированного, где икона выдрана из оклада, — въезжает новый класс, а новый хозяин, жлоб с трубкой в руке, смотрит победительно.

Это Петров-Водкин оставил нам энциклопедию русской и советской жизни, прекрасной и ужасной жизни — живой, человеческой, полной, страстной — с лицами, взглядами, руками, чувствами, заботой, любовью.

И вот спросите у среднеарифметического западного куратора, знает ли он Петрова-Водкина — вам ответят «нет».

Данный художник в прогрессивном дискурсе не пригодился.

Никакой куратор, никакой болтун его не поминал — и по простой причине: впусти настоящее в дом, и фальшивое станет сразу очевидно фальшивым.

А фальшивым мы и жили — это был товар и хлеб.

Было время, я смотрел по сторонам и диву давался. Ведь очевидно, что тиражируется глупость, причем даже неряшливая глупость, совсем неприкрытая. Читал восторженные статьи кликуш про современное искусство: каканье в горшочек, группа Коллективные действия, очередной шариков от концептуализма — и не мог понять: они что — всерьез? Нет, не может быть, чтобы всерьез убивали искусство. они не хотят убивать, нет!

Ведь есть же история, есть живопись, есть Петров-Водкин.

Но было не до искусства, возникал второй авангард — столь же пустой и бесчеловечный, как авангард первый.