Сесиль. Стина (сборник) - Страница 12

– Странно. А можно прочесть надпись?

– Прошу, – отвечал кастелян, вручая дамам бинокль, который он на этот случай всегда носил с собой.

И Сесиль прочла:

– «У каждой твари свое предназначение. И у пса также. Этот пес исполнил свое предназначение, ибо был верен до самой смерти».

Гордон от души расхохотался.

– Памятник собачьей верности! Великолепно! На что будет похож наш мир, если сооружать обелиск каждому верному псу? Вполне в стиле барокко.

Роза с ним согласилась, а Сесиль, сбитая с толку, отошла от окна и машинально, не сознавая, что делает, постучала по стене, в том месте, где некогда стояло хрустальное зеркало.

– Что еще предстоит нам увидеть? – спросил Гордон.

– Покои Фридриха Вильгельма Четвертого.

– Фридрих Вильгельм Четвертый? А он как сюда попал?

– В первые годы своего правления он приезжал сюда каждую осень, чтобы устроить большую охоту в Гарце. Когда в 48-м году закончился срок его привилегии, совет и горожане запретили ему охотиться, и он так огорчился, что больше никогда не приезжал.

– И правильно делал. Ох, уж эти мне буржуазные нравы. Ну, показывайте покои.

Выйдя из тронного зала, они оказались в низеньких комнатах, обставленных мебелью красного дерева. Мещанская безвкусица обстановки нагоняла безмерную скуку.

Мечта Розы увидеть полотна великих анималистов быстро испарялась, но она продолжала задавать интересующие ее вопросы. Разумеется, безуспешно.

– Полотна анималистов? – переспросил кастелян тоном, в котором нашей художнице послышалась легкая насмешка. – В этом замке их нет. У нас только портреты княгинь-аббатис. Но зато в полном составе. А кроме них есть кведлинбургские лютеранские священники (также почти все). Один из них, по старому обычаю, проповедовал здесь, наверху. Он служил не только в городе, но и при дворе, после проповеди оставался на обед и засиживался порой допоздна. Вот на этом портрете изображен бледноватый молодой человек, умерший во цвете лет от истощения. Он был проповедником во времена шведской принцессы Жозефины Альбертины, той самой, что выкупила хрустальное зеркало. А вот это – принцесса собственной персоной.

При этом он указал на портрет средневековой дамы с большим курфюрстовским носом, завитками на лбу и в тюрбане с брошкой, чья необычайная дородность служила объяснением едва заметных выпадов кастеляна по адресу ее духовника.

Некоторые портреты многократно повторялись, из-за чего количество аббатис казалось бульшим, чем в действительности. Роза непременно хотела услышать их имена, но все это были имена мертвые, за исключением одного – графини Авроры фон Кёнигсмарк[48].

И вот теперь все с явным любопытством подошли к ее портрету, даже Сесиль. Примерно год назад она с большим увлечением прочла исторический роман, героиней коего была графиня, и теперь была так очарована портретом, что не желала ничего слышать о его недостоверности, отметая все приводимые тому доказательства.

Гордон, заметив, что его аргументы пропадают втуне, обратился за поддержкой к Розе.

– Помогите мне. Я не в состоянии убедить мадам в своей правоте.

– Вы так плохо знаете женщин? – рассмеялась Роза. – Неужели?

– Что ж, вы правы. В конце концов, кто возьмется доказывать, что верно и что недостоверно в портретах? Но два момента не нуждаются в доказательствах.

– А именно?

– Ну, во-первых, что нет ничего более мертвого, чем подобная галерея старых принцесс в нелепых тюрбанах.

– А во-вторых?

– Что в такой галерее приукрашенных женских портретов разница между «красавицей» и «дурнушкой» не играет никакой роли. Более того, галерея дурнушек была бы предпочтительней. Ах, сколько я перевидал этих Galeries de beauties[49], с их традиционным однообразием и скукой, и все они до единой приводили меня в отчаяние. Уже самая история их возникновения в большинстве случаев есть оскорбительное попрание вкуса и хорошего тона. Ведь все их меценаты, учредители, благотворители и дарители – кто они? Пожилые господа князья, всегда более или менее мифические. Не довольствуясь самой действительной действительностью, они, прошу прощения у дам, желают насладиться своими красавицами еще и en effigie[50]. Тот из них, о ком говорили, что он всегда говорил умно и всегда поступал глупо, переплюнул всех своей галереей Магдалин (разумеется, Магдалин до покаяния). Это был, понятное дело, один из Стюартов[51]. А наши немецкие князьки пошли по его стопам и пришли к тому же. Помнится, на меня произвела большое впечатление голова Лолы Монтес или, если угодно, графини Ландсфельд[52]. Еще бы: все они становились графинями, если не предпочитали называться святыми.

– Ах, как вы добродетельны, – рассмеялась Роза. – Но меня вы не обманете, господин фон Гордон. Старая пословица гласит: «Чем больше дон Жуан, тем больше Торквемада»[53].

Сесиль промолчала и, словно обессилев, опустилась в кресло, стоявшее в одной из глубоких оконных ниш. Сент-Арно, который, кажется, понял, что с ней происходит, распахнул створку окна. В комнате повеяло свежестью.

– Ты измучена, Сесиль. Отдохни.

Она взяла его за руку и сжала ее, как будто благодарила за участие. Губы ее дрожали от волнения.

Приступ слабости миновал быстрее, чем ожидалось, и дальнейший осмотр замка, а потом и монастырской церкви протекал ко всеобщему удовольствию. Особенно радовалась Сесиль. Более того, посещение великолепной прохладной церкви придало ей новые силы, так что по ее предложению программа была перевыполнена, и все отправились к ратуше, где сначала полюбовались Роландом, а потом узилищем Регенштайнера. Затем там же состоялся завтрак, больше похожий на обед. Было заказано кульмбахское пиво, которым славилась ратуша, и Сесиль пришла в восторг.

– Насколько же это лучше, чем табльдот, – сказала она. – Пьер, votre santй[54]… Мадемуазель Роза, приятного аппетита… Господин фон Гордон, за ваше здоровье.

Она болтала, чокалась кружкой, сочувствовала Регенштайнеру, ведь он восемнадцать месяцев не отведывал ничего подобного, и вообще ребячилась. Но когда художница заговорила о портретах аббатис и между прочим заметила, что в зале ратуши (как ей только что шепнул хозяин пивной) есть еще один портрет Авроры, куда более красивый и уж точно более подлинный, чем в замке, Сесиль вдруг нахмурилась, а потом заметила обиженно и чуть ли не грубо:

– Картины и снова картины. К чему? Хватит с нас картин.

К пяти часам они вернулись в Тале, и Сесиль, мечтавшая об отдыхе, простилась до конца дня.

– До завтра, мадемуазель Роза; до завтра, господин фон Гордон.

И вот это завтра наступило.

Накануне вечером Гордон слушал концерт и успел в антракте побеседовать с художницей о Самарканде и Верещагине, а потом с Сент-Арно, также пришедшим на концерт, о кведлинбургском Роланде, Регенштайнере и многом другом. Теперь, уютно расположившись в кресле у окна, он наслаждался свежестью утра, пуская в воздух дым гаванской сигары. При этом он перебирал в памяти впечатления вчерашнего дня, в том числе портреты княгинь-аббатис, мысленно сопровождая череду их гротескных фигур насмешливо-назидательными замечаниями. «Ох уж эти мне гран-дамочки прошлого столетия! Какими забавными увидит их более свободная эпоха! Да они и теперь уже вызывают смех. Самый подходящий объект для карикатур. Почти все уродливы или дурно сложены, и у каждой непременно камергер и мопс. К тому же они не мылись, а если мылись, то миндальными отрубями. Они были необразованны и спесивы. Да, спесивы, но только не со своим лакеем». Он продолжал рисовать все это в своем воображении, пока вдруг гротескную череду аббатис не заслонила грациозная фигурка Сесиль, то веселой, то грустной, в точности такой, какою она являлась ему прошедшим днем. Он вспомнил, как она, перегнувшись через балкон, читала эпитафию на надгробии болонки, и как во время разговора о галереях красавиц чуть не упала в обморок. Случайность? Нет. Что-то за этим скрывалось. А потом ему припомнился ее веселый смех, он увидел, как, сияя счастьем, она чокается своею кружкой: «Пьер, твое здоровье! Ваше здоровье, мадемуазель Роза! Ваше здоровье, господин фон Гордон!» И он вдруг ясно понял: какая бы тяжесть ни лежала у нее на сердце, это было сердце ребенка, детская душа, несмотря ни на что.