Серый кардинал - Страница 4

— ...и я напишу в Эксетер и сообщу, что отказываюсь от места, которое они мне предлагают, — сказал я без радости и сожаления. — Даже если ты прикажешь мне ехать в Эксетер, я не могу.

— Я заранее аннулировал твое решение, — ровным тоном сообщил он. Я предполагал, что ты можешь так поступить. Знаешь, я наблюдал за тобой, когда ты был подростком, хотя мы никогда не были особенно близки. Я связался с Эксетером и отменил твой возможный отказ. Теперь они ждут, когда ты зарегистрируешься. Для тебя приготовлена комната в университетском городке.

Пока не взбунтуешься и не убежишь, ты будешь продвигаться вперед к своему диплому.

Я понял шаткость своего положения и в который раз испытал знакомое ощущение могущества этого человека. Он обладал силой, которая перевешивала любые обычные семейные связи. Даже университет в Эксетере он заставил служить своим целям.

— Но, отец... — неуверенно запротестовал я.

— Папа.

— Папа... — Совершенно неподходящее слово ни для его образа родителя, традиционно поддерживающего сына-школьника, ни для моего восприятия его как человека, бесконечно отличавшегося от среднего мужчины в деловом костюме. Я понял, что его Большой национальный — это дорога на Даунинг-стрит.

Выиграть скачку — для него означает занять резиденцию премьер-министра в доме номер 10. Он просил меня отказаться от недостижимой мечты и помочь ему получить шанс для осуществления его собственной. Я уставился на нетронутое яблоко и банан. У меня пропал аппетит.

— Я тебе не нужен, — промямлил я.

— Мне нужно завоевать голоса. Ты способен мне помочь в этом. Если бы я не был абсолютно убежден в твоей ценности для завоевания симпатий избирателей, ты бы сейчас не сидел здесь.

— Ну... — поколебавшись, закончил я, — я бы предпочел не сидеть.

Тогда бы я бесцельно и счастливо слонялся по двору конюшни Вивиана Дэрриджа, погруженный в свои иллюзии. И не так резко и не так жестоко я бы все-таки приближался к пониманию реальности. Наверно, и в этом случае я бы испытывал подавленность. Другое будущее, к которому отец подталкивал меня сейчас, по крайней мере, отличалось от медленного сползания в никуда.

— Бен, — отрывисто произнес он, будто читал мои мысли, — сделай попытку. Порадуйся новой возможности.

Он протянул мне конверт, полный денег, и велел пойти и купить одежду.

— Выбери все, что тебе нужно. Мы поедем в Хупуэстерн отсюда.

— Но мое барахло... — начал я.

— Твое барахло, как ты его называешь, миссис Уэллс упаковала в коробку. — У миссис Уэллс я снимал комнату в доме, стоявшем на дороге в конюшню Дэрриджа. — Я заплатил ей до конца месяца, — продолжал отец. — Она очень довольна. И, наверно, тебе приятно будет узнать, что она восхищалась, какой ты тихий и симпатичный парень и какое это удовольствие жить с тобой в одном доме. — Он улыбнулся. — Я договорился, чтобы твои вещи прислали сюда. И скоро, видимо завтра, ты их получишь.

Еще один удар, подумал я. Меня будто накрыло волной прилива. Не первый раз отец выдергивал меня из привычного легкого образа жизни и ставил на незаконную дорогу. Сестра покойной матери, тетя Сьюзен и ее муж Гарри, которые очень неохотно согласились меня воспитывать, в таких случаях чувствовали себя оскорбленными, о чем тетя Сьюзен часто и с горечью говорила. Например, отец вырвал меня из средней школы, которая была «вполне хороша» для ее четырех сыновей. А он настоял, чтобы я брал уроки дикции и дополнительно занимался по математике, которая мне давалась лучше других предметов. После этого я провел пять лет в самой дорогой школе интенсивного обучения, в Молверн-колледже.

Мои братья-кузены и завидовали, и донимали меня насмешками. Они считали, что таким образом превратился из любимого последнего добавления большой семье в «единственного ребенка», каким был на самом деле.

Отец с момента моего добровольного приезда в Брайтон полагал само собой разумеющимся, что в последние три недели его законного попечительства я буду поступать так, как он скажет. Оглядываясь назад, я думаю, что многие семнадцатилетние парни, наверно, жаловались бы и бунтовали. Я могу возразить только одно: им не приходилось иметь дело с доверием и подтвержденным практикой благом отцовской тирании. И поскольку я знал, что отец никогда не действует мне во вред, взял конверт с деньгами и потратил их в магазинах Брайтона. Я покупал одежду, которая, на мой взгляд, могла бы убедить избирателей отдать отцу голоса, если они судят о кандидате по внешнему его юного сына.

После трех пополудни мы выехали из Брайтона. И не в утреннем сверхмощном черном лимузине с нервирующе молчаливым шофером (как оказалось, подчинявшимся инструкции отца «не объяснять»), а в веселом кофейного цвета «рейнджровере» с серебряными и золотыми гирляндами похожих на незабудки цветов, нарисованных на сверкающих дверцах машины.

— Я новый человек для избирателей, — усмехнулся отец. — Мне нужно, чтобы меня замечали и узнавали.

Едва ли он мог избежать внимания окружающих, подумал я. Вдоль всего южного побережья каждый прохожий оборачивался нам вслед. Но даже после этого я оказался не подготовленным к тому, что нас ожидало в Хупуэстерне (графство Дорсет). Там на каждом подходящем столбе и на каждом дереве висели плакаты, призывавшие: «Голосуйте за Джулиарда». Казалось, никто в городе не мог остаться в стороне от этого призыва.

Отец начал свою избирательную кампанию от самого Брайтона. Я сидел рядом с ним на переднем сиденье, и он не переставая меня инструктировал: что в новой роли говорить и чего не говорить. Что делать и чего не делать.

— Политикам, — объяснял он, — следует редко говорить всю правду.

— Но...

— И политикам, — продолжал он, — никогда не следует лгать.

— Но ты убеждал меня, что надо всегда говорить правду.

— Для тебя чертовски важно говорить правду мне. — Он чуть улыбнулся моей простоте. — Но люди, как правило, верят лишь тому, чему хотят верить.

А если ты скажешь им что-то еще, они назовут тебя нарушителем порядка и быстренько от тебя избавятся. Они никогда не вернут тебе твое рабочее место, даже если сказанное тобой будет подтверждено временем.

— По-моему, я это уже понял, — медленно проговорил я.

— С другой стороны, быть пойманным на лжи — политическая смерть. Я никогда этого не допускаю.

— А что ты ответишь, если тебе зададут прямой вопрос, а ты не можешь открыть правду и не можешь солгать?

— Можно сказать «как интересно» и переменить тему разговора.

Он вел «рейнджровер» на большой скорости и осторожно, так же он и жил всю жизнь.

— В течение нескольких следующих недель, — продолжал он, — люди будут тебя спрашивать, что я думаю о том или об этом. Всегда отвечай, что ты не знаешь и что им лучше обратиться ко мне. Никогда и никому не повторяй того, что я сказал. Даже если это было заявлено публично.

— Как захочешь.

— Запомни, выборы — это конкурс. У меня есть политические враги. Не каждое улыбающееся лицо — друг.

— Ты имеешь в виду... никому не доверять?

— Именно это я и имею в виду. Народ всегда убивает Цезаря. Не доверяй никому.

— Но это цинично!

— Это первое правило самозащиты.

— Я предпочитаю быть жокеем, — объявил я. — Боюсь, ты скоро узнаешь, что в каждой профессии есть своя доля негодяев и сплетников. — Он печально покачал головой. — Жокеи не исключение.

Он въехал в центр Хупуэстерна. Это оказался старый, исконно торговый город. Его древнее сердце окаменело в причудливо застроенном центре. А нынешняя коммерция обнаженно пульсировала в быстро растущих современных офисных зданиях и торговых аллеях, разместившихся с трех сторон вокруг кольцевой дороги.

— Город привык быть общиной фермеров, — словно лектор, объяснял отец. — Сейчас фермерство — это промышленность, такая же, как и завод; где делают электрические лампы и где работает большинство горожан. Мне нужны их голоса.

Я увидел, что штаб-квартира его избирательной кампании размещалась в примечательном доме-гибриде. Одна часть — фасад, выходивший старинными окнами в эркерах на мощенную булыжником площадь. И другая — позади, стена к стене к нему — похожее на коробку строение без архитектурных особенностей.