Сергей Павлович Королев - Страница 31

Рядом такой же, но с иной надписью на мемориальной доске:

«В этом доме провел ночь перед первым в мире полетом в космос Юрий Алексеевич Гагарин 11–12 апреля 1961 года».

Кончаются постройки, и начинается степь. Здешний ландшафт нередко сравнивают с застывшим морем. Обширные голые равнины то и дело перемежаются волнами-холмами с клочковатой пыльной травой. Красно-желтая земля пестрит песчаными прогалинами, и оттого степь кажется выкованной из меди и золота. А по весне степь обретает иные цвета — ненадолго ее покрывают островки желтых и красных тюльпанов. Низкорослых, но очень красивых. Вот, в сущности, и вся экзотика. Экзотика Байконура.

В день, когда ему исполнилось пятьдесят, он спросил себя: «Чего ты хочешь в жизни, Сергей? Славы, денег, орденов? Не принесут они счастья. Не принесут его и ни должности, ни звания. Тогда чего же ты все-таки хочешь? Разве у тебя нет любимой работы, товарищей, семьи? Ведь ты признанный авторитет среди тех, кто занимается ракетами, близок к осуществлению вековой мечты человечества? Чего еще можно хотеть в твои годы?»

Пятьдесят лет, полвека… Наверное, уже не только можно, но и должно подводить итоги. Но нет времени остановиться, вдуматься в собственную жизнь, когда так много неустроенностей в жизнях чужих, когда к нему идут с просьбами о квартирах, местах в детском садике, пособиях и прочее. А ведь когда-то надо, надо подводить итоги… Ну что же, пусть это случится завтра, когда пройдут испытания еще одного «изделия». Итоги на марше не подводят, нужна остановка.

За много лет, так незаметно и заметно пролетевших, Королев изменился: стал сдержанней, замкнутей, а вот восприимчивость, терзание от незаслуженных обид остались те же. И конечно же стал старее. Да, старее — никто не спасет от этого свыше «узаконенного» права, никто. Но подход Главного конструктора к делам сугубо творческим стал весомее, строже, мудрее, да и осторожнее. Словом, настрадалась душа, насмотрелись глаза и на высокое, и на низменное в жизни.

На испытательном полигоне Королев проводил много времени. Там определялось: хорошо ли сработали в конструкторском бюро и на опытном заводе, жить «изделию» или нет, выйдет оно в эту жизнь легко и уверенно или с такими потугами, что не раз будет приходить в голову мысль: злой рок преследует всех нас, не бросить ли эту «тему» и не заняться ли чем-нибудь попроще?

Поступки человека — на виду. Личная жизнь анонимна. Как и всякая интимная сфера, она обладает правом неприкосновенности. К счастью и к несчастью тоже. Ведь под колпаком «интимности» могут скрываться добро и зло, совершаться благородные поступки и нравственные злодеяния… Человеку свойственно оправдывать свои поступки — нелегко открыто признавать свою слабость, свою недобропорядочность. И все-таки перед собой он больше открыт, чем перед другими. Впрочем, это уже абстрактная философия, а не конкретный человек. Королев многое таил в себе.

…С площадки приезжал усталый. Стряхивая пыль, забивавшуюся всюду, мечтал о горячем душе, но воды не было. Такое случалось часто, и он привык обходиться той, что была в маленьком железном рукомойнике…

Потом ложился и брал книжку. Не замечал, как сон овладевал им, и куда-то проваливался. Книжка выпадала из рук. Утром поднимал ее с пола и тяжело вздыхал: «Так совсем зачерствеешь». И снова уезжал на площадку, где готовили ракету к испытаниям.

Помнится, однажды вернулся раньше обычного. Из окна увидел потрясающе красивый закат. И задумался: сколько вот таких еще будет закатов, сколько встречать зорь, прежде чем все получится и будет удачный пуск? Каждый день все дороже. Каждый день наполнен до отказа бесконечными проверками и пробами, техническими совещаниями и разборами ошибок…

Пользуясь ранним временем, решил написать письмо в Москву. Долгое пребывание в разлуке пробуждало тоску по дому, письма отвлекали. Писал он матери, жене, дочери, писал о разном: немного о работе, немного о себе, о тех, кто был с ним рядом… Мне довелось читать эти документы истории. Письма Королева — это его мысли, в которых он не боялся быть самим собой. Не боялся быть противоречивым, радостным, одиноким, гневным, влюбленным. Он был открыт тем, кому писал.

«Нас здесь просто замечательно встретили, и очень много людей сейчас хлопочет о нашем дальнейшем благополучии… На производстве для нас сделаны многие хозяйственные предметы, как, например, [алюминиевая] посуда, которую я терпеть не могу, так как все это время пользовался ею; затем всякие плитки, тазы, бидоны и пр. Шьют нам занавески на окна и белье (у меня нет запасной пары, и я пока обхожусь просто так!). Чувствую, что вы в ужасе, — но, ей-богу, это же все пустяки, и я даже не замечаю всего этого. Так не волнуйтесь и давайте посмеемся вместе».

«Я теперь тоже занимаюсь английским языком, и мне мой учитель обещал поставить „пятерку“. А почему ты получила „четыре“ (из письма дочери Наташе. — М. Р.)? Вот я приеду, и мы с тобой будем разговаривать по-английски…

P. S. Пришли мне какую-нибудь хорошую песенку».

«Работа моя идет успешно, хотя очень трудно мне: мало времени, и приходится идти в совершенно новой для меня области, хотя я и давно работаю в этом деле.

Но задачи громадны и высоты, на которые надо взобраться, так велики, что наши большие предшественники и учителя могли бы только мечтать о том, над чем практически уже мы начали сейчас работу».

«У меня хорошая комната 22 кв. м с дверью на будущий балкон и 2 окна, так что вся торцевая наружная стена остеклена. Много света и солнца, так как мое окно смотрит на юг и восток немного. Утром с самого восхода и до полудня, даже больше, все залито ослепительным жарким солнцем. Я не ощущал раньше (до войны) всей прелести того, что нас окружает, а сейчас я знаю цену и лучу солнца, и глотку свежего воздуха, и корке сухого хлеба.

Комната моя „шикарно“ обставлена, а именно: кровать со всем необходимым, стол кухонный, покрытый простыней, 2 табуретки тумбочка и письменный стол, привезенный мною с работы. На окне моя посуда: 3 банка стеклянные и 2 бутылки, кружка и одна чайная ложка. Вот и все мое имущество и хозяйство. Чувствую ваши насмешливые улыбки, да и мне самому смешно. Но я не горюю… Это ведь не главное в жизни, и вообще все это пустяки…»

«Постараюсь успеть с набросками к 15 декабря (речь идет о прикидках будущих ракет. — М. Р.). Но если не успею, то не приеду раньше, чем все сделаю… Нужно понимать разницу между работой моей и чисто чиновника-инженера или инженера-практика, эксплуатационника. Я это говорю не из гордости и зазнайства, а для пользы дела. А название этому делу — жизнь! Жизнь моя».

«Доехали мы отлично (речь идет о поездке в Капустин Яр, где создавался полигон для испытания ракет. — М. Р.). Я спал непробудным сном четверо суток. Надо сказать, мои соседи очень трогательно обо мне заботились всю дорогу, и я мог немного отдохнуть».

«В субботу мы приехали, и все завертелось бешеными темпами. Но условия относительно неплохие, и за мною тут очень смотрят, так что я обедаю каждый день (!)».

«Пыль носится ужасная. Жара днем, холод ночью. Нехватка воды. И эта унылая солончаковая степь кругом. Наше подвижное жилище просто как оазис. Но бывать в нем приходится мало».

«Свой долг здесь я выполню до конца и убежден, что мы вернемся с хорошими, большими достижениями…»

«Мой день складывается примерно так: встаю в 4.30 по московскому времени, наскоро завтракаю и выезжаю в поле. Возвращаемся иногда днем, а иногда вечером, но затем, как правило, идет бесконечная вереница всевозможных вопросов до 1–2 часов ночи, раньше редко приходится ложиться… Третьего дня я задремал и проснулся одетый у себя на диване в 6 утра. Мои товарищи на сей раз решили не будить… Наша работа изобилует трудностями, с которыми пока справляемся. Отрадно то, что наш молодой коллектив оказался на редкость дружным и сплоченным. Да здесь, в этих условиях, пожалуй, нельзя было бы иначе работать. Настроение у народа бодрое…»