Сергей Есенин. Биография - Страница 27
В этот период не только выступления двух поэтов на митингах, но и само их творчество теснейшим образом связано с партией эсеров. Уже в марте Есенин стал завсегдатаем “Общества распространения эсеровской литературы” и редакции эсеровской газеты “Дело народа”. А к концу месяца в этом издании появилось есенинское стихотворение “Наша вера не погасла…” – по всем приметам программное. Действительно ли поэт написал его в 1915 году (как было указано в публикации) или использовал свой излюбленный трюк с подменой даты – это не имеет решающего значения. В любом случае он разом убил двух зайцев: во-первых, отчетливо продекларировал свою революционность; во-вторых, намекнул, что революционной линии придерживается уже давно. При чтении возникает впечатление, что смена курса совершается в самом стихотворении – от строфы к строфе. Начинается оно вполне привычным параллелизмом “святое – природное”, подчеркнутым рифмой “псалмы – холмы”:
Но с каждой строкой все слышнее в стихотворении “красный звон”. Не отрекаясь прямо от прежней темы, поэт сначала расшатывает ее (“Не одна ведет нас к раю / Богомольная тропа”), а затем подменяет революционными лозунгами. Сквозь метафорический туман в них угадываются и присяга “новому свету”, и проклятье старому миру (“Те палаты – казематы / Да железный звон цепей”), и готовность к героическому самопожертвованию (“Я пойду по той дороге / Буйну голову сложить”).
Вопрос о датировке первых есенинских малых поэм – “Товарища” и “Певущего зова” – тоже нельзя решить однозначно. Но в любом случае важно, что сам автор относит время их создания к марту-апрелю 1917 года[341] – значит, по крайней мере, хотел сдвинуть их как можно ближе к февральскому рубежу. Расчет это был или порыв, но Есенин явно стремился быстрее откликнуться на Февраль, быть среди первых – может быть, и вовсе первым поэтом революции.
Но больше всего в весенних поэмах удивляет даже не то, как быстро Есенин откликался на революционные события, а то, как стремительно и радикально он перекраивал свою поэтику. Мало того, что в “Товарище” поэт спешно взял на вооружение злободневную “чужую” терминологию: “товарищ”, “простой рабочий”, “марсельеза”, “равенство и труд”, он еще и оттолкнулся от привычного “есенинского” слова – от хорошо освоенного лексического материала, отработанных приемов, уже полюбившихся читателям песенности и мягкого лиризма.
Вспомним, до революции в стихах Есенина не было ни полета “степной кобылицы”, ни порывов к Китеж-граду. Стремиться было не к чему, потому что Бог и так присутствовал в нищих буднях деревни. Божественное в прежних стихах Есенина было всегда рядом, ощутимое в домашнем, родном: “в каждом страннике убогом” мог скрываться “помазуемый Богом”, в каждом нищем – пытающий “людей в любови” Господь. “Крылья херувима” прятались “в елях”, Иисус мерещился “под пеньком”, “между сосен, между елок, меж берез кудрявых бус”, “пречистая Мати” виделась идущей меж облаков такого близкого неба.
И что же? За месяц-полтора все изменилось почти до неузнаваемости. В “Товарище” не случайно с такой настойчивостью форсируется резкая приставка “вз-” (“взмахнули”, “взметнулся”, “за взмахом взмах”, “все взлет и взлет”): это знак, что старый есенинский мир “почивающей тишины” и “мощей” взорван. Эмоциональная взвинченность глаголов (один громче другого: “валы” – “ревут”, “глаза” – “горят”), насильственность метафор (“Ломает страх / Свой крепкий зуб”; “В бездонный рот / Бежит родник”, “И тянется к надежде / Бескровная рука”; “И пыжится бедою / Седая тишина”), чехарда размеров (сменяющихся четыре раза), судорожные связки (“но вот”, “и вот”, “но вдруг”) – таковы признаки новой поэтики Есенина, рождающейся на обломках былого гармонического единства.
В “Товарище” Есенин пробует ораторский голос. Но роль революционного поэта требовала большего – пророческого “гласа”. И вот уже в “Певущем зове” в ход идет библейская патетика: перекрикивающие друг друга обращения (“Радуйтесь!”; “Хвалите Бога!”; “Сгинь ты, английское юдо…”; “Опомнитесь!”) – при четырнадцати восклицательных знаках на четырнадцать строк. Противоречия Есенина не смущали. С одинаковым пафосом в “Товарище” он объявил о смерти Христа и его погребенье на Марсовом поле, а в “Певущем зове”, напротив, – о новом Рождестве (“Земля предстала / Новой купели!”; “В мужичьих яслях / Родилось пламя / К миру всего мира!”). Поэт готов был изрекать противоположные истины: “Слушайте: / Больше нет воскресенья!” (в “Товарище”) и “Но знайте, / Спящие глубоко: / Она загорелась, / Звезда Востока!” (в “Певущем зове”) – главное, чтобы как можно мощнее был резонанс.
Есенин умел добиваться своего: по крайней мере, от дружественной ему критики он вскоре услышал именно те слова, которые хотел услышать. Иванов-Разумник подал пример, торжественно провозгласив: весенние поэмы “явились в дни революции единственным подлинным проявлением народного духа в поэзии”; “еще в первые дни и часы революции говорил поэт о том, как “пал, сраженный пулей, младенец Иисус””[342].
Потом уже будут повторять на все лады: "Только один Есенин заметил в февральские дни, что произошла не “великая бескровная революция”, а началось время темное и трагическое…” (В. Левин) [343]; он “провидец и провозвестник революции” (И. Майоров)[344]; его творения – “скрижали Великой Русской Революции” (З. Бухарова)[345]. Поэма “Товарищ” в исполнении автора или профессиональных чтецов станет непременным “гвоздем” революционных концертов и поэтических вечеров наряду с “Двенадцатью” Блока[346] и “Левым маршем” Маяковского.
На Октябрьскую революцию реакция Есенина оказалась еще явственнее, чем на Февральскую. Резонанс от есенинских поэм, написанных на рубеже 1917–1918 годов, был тем сильнее оттого, что почти все крупные поэты встретили приход к власти большевиков растерянным, настороженным или прямо враждебным молчанием. Даже тогдашний наставник и вдохновитель “крестьянского баяна”[347] Иванов-Разумник был возмущен первыми проявлениями большевистской власти: “…смертная казнь свободного слова – уже началась… Диктатура одной партии, “железная власть”, террор – уже начались, и не могут не продолжаться”[348]. Есенина же октябрьские события только еще сильнее вдохновили и раззадорили.
Как и в феврале, для него было важно не только определиться – теперь уже “всецело на стороне Октября”[349], но и сделать это как можно скорее. Современники, например З. Гиппиус, видели поэта в передних рядах “перебежавших… за колесницей победителей”, среди “первеньких, тепленьких”[350]. Однако и этого Есенину было мало: он не хотел быть всего лишь “одним из”. В тогдашнем есенинском хвастовстве (“Блок и я – первые пошли с большевиками”[351]) чувствовался особый азарт: всех опередить, взобраться выше всех, прогреметь на весь мир.
Действительно, есенинское “грехопадение в левое крыло” (Л. Никулин)[352] совершалось с величайшим шумом. В те послеоктябрьские дни, когда большинство писателей затаилось (“Все скрываются. Все нелегальны”[353]), Есенин был нарасхват – как на эстраде, так и в печати[354]. Он без устали носится по клубам и заводам с речами и стихами. 22 ноября поэт устраивает авторский вечер в зале Тенишевского училища, 3 декабря объявлено о его выступлении на утреннике в пользу Петроградской организации социалистов-революционеров, 14 декабря – на вечере памяти декабристов, 17 декабря – на литературно-музыкальных вечерах, организованных партией левых эсеров. Тогда же, в декабре, Есенин участвует в концерте-митинге на заводе Речкина[355]. Устные выступления должны были утвердить “значительность голоса поэта Есенина в громах событий” (В. Чернявский)[356].