Сережа Нестроев - Страница 10

Сережа усмехнулся.

«Часа через два меня дома хватятся, — думал он. — Никому в голову не придет, что я в участке сижу. Допрашивать меня завтра будут. А как же мне о себе домой сообщить?»

Он представил себе испуг матери и тревогу отца, если они заметят его отсутствие. Это было бы тяжело и неприятно. В иные вечера он старался не попадаться им на глаза вовсе. Может быть, и на этот раз они не заглянут к нему в комнату. Лучше, если до завтрашнего дня не будет известно, что он сидит так, за решеткой. Завтра все разъяснится.

— Верочка Успенская! — прошептал он, улыбаясь. — Верочка Успенская!

Вот кого бы он хотел увидеть сейчас. Он представил себе ее печальные глаза — такие синие, такие синие! — трогательные руки с бледными пальчиками, узкие детские плечи, золотые волосы…

Сережа закрыл глаза и почувствовал странное волнение, не испытанное им до той поры.

Вот Верочка плетет венок из осенних цветов, склонилась над георгинами, поникла над зеленым бугорком могилы. Вот она подняла свои грустные заплаканные глаза и смотрит на Сережу. Какие у нее нежные губы! Ах, стать бы так на колени перед Верочкой и сказать бы ей, как он, Сережа, замучил сам себя, как он порочен и как он постыдно ни во что не верит и ни на что не надеется. Она его простит. Она поймет, что, несмотря ни на что, душа у Сережи чистая. Чистая ли? И чем Сережа лучше Nicolas? Не хуже ли он во сто раз этого самоуверенного Nicolas? Может быть, он, Сережа, просто трус? Может быть, он сам не прочь познакомиться с наездницей из цирка и быть таким же ловким, здоровым, самодовольным, как Nicolas? Не завидует ли Сережа этому удачнику?

Сережа обхватил голову руками и застонал от стыда и сердечной боли.

Опять загромыхал тяжелый засов, и с лязгом отворилась дверь. Сережа вскочил, думая, что пришли за ним. Не будут же в самом деле держать его здесь, как преступника. Но вошел помощник надзирателя с ключом и, отперев замок, откинул постель.

— Ложитесь спать.

Сережа хотел было что-то ему сказать, объяснить ему, что он тут случайно, что все скоро разъяснится, но у этого тюремщика было такое угрюмое лицо, что Сережа не решился заговорить с ним.

Дверь захлопнулась, и звякнул засов. Сережа подошел к двери и заглянул в оконце, хотел посмотреть, что делалось в коридоре, но чей-то глаз в тот же миг прильнул к оконцу с другой стороны. Сережа вздрогнул и отшатнулся.

«Сегодня нечего ждать, — подумал Сережа. — Сегодня меня не освободят. Надо спать лечь. Завтра — там видно будет».

Не раздеваясь, повалился он на жесткую постель и тотчас же заснул тяжелым сном.

Сережу разбудил громкий и резкий звонок, трижды прозвучавший около дверей камеры. Очнувшись, Сережа не мог сообразить сначала, где он и что с ним. А когда вспомнил, что с ним случилось вчера, смутился. Как же теперь быть? А вдруг и сегодня не отпустят…

Отворилась громыхающая дверь. Солдат принес чайник с кипятком.

— Что же мне с ним делать? — спросил Сережа. — У меня ведь нет ни чаю, ни сахару.

— А деньги есть?

— Немного есть.

— Так выписать можно. На записочке напишите, что надо.

Так началась для Сережи тюремная жизнь. На второй день не выпустили его из тюрьмы и на третий — тоже. Он стал как-то равнодушен к своему положению и подчинился заведенному порядку. Послал отцу письмо через охранное отделение и стал ждать ответа. Пришел ответ, доставили ему кое-какие вещи. Хлопотали о свидании.

Жизнь текла однообразно и размеренно, но Сережа не скучал и не так мучился, как на воле. По целым часам сидел у стола и смотрел в окно на небо, осеннее и странноизменчивое — пламенеющее на зорях, свинцовое в непогоду.

По утрам приходил в камеру из уголовного отделения арестант Григорий и убирал «парашу» и мел пол шваброй, разговаривая иной раз с Сережей, когда часовой уходил в другой конец коридора.

Этот арестант Григорий показался мальчику человеком необыкновенным. Нравилось Сереже его лицо — чистое, тихое, грустное; нравилось то, как ходил, как работал этот арестант — мерность его движений и поступи; нравились его разговоры, иногда несколько загадочные, не всегда складные, но неспешные и почему-то внятные сердцу. Но что-то безнадежное было в этом грустном человеке…

— А вы как сюда попали? По суду? — решился Сережа однажды спросить своего нового знакомого.

— Нет, без суда. Я так, я беспаспортный, — улыбнулся невесело арестант.

— И долго так вас будут держать?

— По-разному, братец, бывает. Станет в тюрьме тесно, дадут бумажку временную, я и выйду на волю, буду работать где-нибудь, пока опять не возьмут.

— Да за что ж возьмут, если у вас бумажка будет?

— А ее надо начальству представлять, а я не представлю.

— Почему же не представите?

— Покориться не хочу… По этому самому и паспорт я отвергаю.

— Значит, вы никакого государственного порядка не признаете? — весьма заинтересовался Сережа своим собеседником. — Вы, я вижу, анархист. Вам с политическими надо быть, а не с уголовными.

— Мне предлагали, да я сам прошусь к уголовным.

— Почему же так?

— Уголовные проще. Я, братец, простоту люблю.

И сам Григорий говорил просто, на крестьянский лад, но иногда казалось Сереже, что этот арестант ученее его, Сережи, во много раз…

— Григорий! Вы грамотный? — спросил однажды Сережа.

— Был грамотный.

— Как так? А теперь?

— А теперь, братец, когда Евангелие читаю, понимаю, почти все понимаю, и еще кое-какие книги понимаю, а многое перестал понимать.

— А прежде много читали?

— Да много — и на разных языках.

— Вот как! Вы иностранные языки знаете?

— Знал, когда дурно жил.

— Вы, может быть, толстовец? — нерешительно спросил Сережа.

— Нет. Толстой умный, а я глупый. Я разумом не дорожу.

Подошел надзиратель и прикрикнул на Григория.

— Марш к уголовным! Дело сделал и будет с тебя. Разговоры разговаривать не полагается.

Григорий улыбнулся и, тряхнув шваброй, пошел в уголовную камеру.

Сережа привык к тюрьме. Когда через неделю вечером пришли за ним, чтобы взять его на допрос, ему даже странно было, что вот кто-то нарушает порядок: ему спать надо ложиться, а тут его везут куда-то.

Вез Сережу жандарм, не в карете, а на простом извозчике, только верх был поднят.

«Значит, не считают меня большим преступником, если везут не торжественно», — подумал Сережа.

Он вспомнил, как однажды спешно проехала мимо него карета по Остоженке. Зеленые шторы были спущены, а по бокам кареты скакали жандармы с шашками наголо. Тот, кто сидит в такой карете, как пленник, должен чувствовать себя как-то особенно. И Сереже стало досадно, что с ним обращаются небрежно.

Приехали в Гнездниковский переулок. Вылезая из пролетки вместе с жандармом, он оглянулся, нет ли кого знакомого на тротуаре. Хотелось почему-то дать о себе весть. Никого не было. Извозчик, на котором он приехал, был молодой парень, совсем рыжий. Он смотрел на Сережу с изумлением, смешно открыв рот. В охранном отделении провели его в сырую комнату с облупленными стенами и оставили одного. Горела керосиновая лампа под зеленым колпаком. Пахло копотью. Стол, стулья, запертые деревянные слепые шкафы — все казалось таким грязным, как будто сто лет уж никто не мыл и не убирал этой комнаты.

Сережа едва решился сесть на стул. Равнодушие его не покидало. И даже не любопытно было, как его будут допрашивать. Не все ли равно?

Прошло полчаса. Никто не приходил.

«Может быть, забыли обо мне? — подумал Сережа. Ах, заснуть бы сейчас».

В это время вошел господин в потертом вицмундире, с маленькими холодными глазами и множеством угрей на лбу.

— Как ваша фамилия?

— Нестроев.

— Пожалуйте ваши руки.

Сережа не понял, чего от него требуют.

— Дактилоскопический снимок надо получить. Не понимаете?

— Нет.

— Пальцы ваши дайте, молодой человек.