Серебряный лебедь - Страница 3

Ходили слухи, что Джозеф, когда ему было всего двенадцать лет, а негру чуть больше, купил его за одну гинею. Тощему черному мальчику позволяли спать у очага на кухне, где Джозеф кормил его объедками со стола семьи Гейджей. Негритенок рос и рос и в конце концов перерос шесть футов; он мог пойти на все ради хозяина, который спас его от смерти на улицах Лондона. А Джозеф называл его Черномазый и относился к нему с бездумной привязанностью, обычно предназначенной собакам.

Старший брат Елизаветы, Томас, который тоже часто приезжал в их дом в те годы, был абсолютно не похож ни на свою сестру, ни на Джозефа. Худой, с хитрым, как у лисы, лицом и змеиными глазками, он был типичным карьеристом. Губы чаще всего были неодобрительно сжаты, а улыбка казалась холоднее льда.

Но еще ужаснее был сэр Уильям Горинг — опекун братьев и сестры Гейдж, которого назначили в связи с ранней смертью их родителей. Он постоянно подмигивал молодым хорошеньким служанкам своим карим бусинкой-глазом и не произносил ничего, кроме проклятий. Если верить его беспрестанным поучениям, то в мире нет более греховного места, чем двор. Весь свет развратничает, играет в азартные игры и пьет. А тем временем его жена не спускала с мужа глаз. В них обоих было что-то нездоровое, и Джозеф прямо говорил, что его бы не удивило, если бы они убили друг друга.

Другая часть светской жизни в поместье Саттон проходила среди католических семей, живших по соседству и образующих тесное сообщество — Беркширский комплект, как называл их Джон: Инглфилды, Блаунты, Рэккеты и овдовевшая миссис Нельсон.

Самыми хорошенькими, после Елизаветы, разумеется, были сестры Блаунт: одна — темноволосая и дерзкая, а другая — любезная блондинка. Самой неприятной женщиной была миссис Рэккет, которая носила огромный парик с множеством перьев; у нее были толстые губы и широкий нос, и она всегда громко и грубо хохотала. Она устраивала страшную суматоху из-за своего знаменитого сводного брата, известного молодого поэта Александра Поупа, но Мелиор Мэри все-таки думала, что она втайне его недолюбливала. Слышали даже, что она несколько раз восклицала: «Честно говоря, у моего брата совершенно ненормальный взгляд на жизнь!» Правда, потом понижала голос и выражала мнение, что эта странность вызвана его эксцентричностью. Она сплетничала за спиной Поупа по поводу его миниатюрной фигуры, причем говорила об этом, сморщив губы, словно он специально родился таким маленьким.

И именно он, человек, про которого драматург Уичерли писал, что у него «немного сумасшедшее сложение», послужил причиной того, что Елизавета Уэстон уходила сейчас от мужа, покидая Саттон. Дело в том, что хрупкий поэт с красивым лицом, самый умный человек Англии, давным-давно любил ее. Или просто ей хотелось в это верить.

— О Мелиор Мэри, — наконец сказала она, внезапно испугавшись за ребенка. — Ты будешь очень скучать по отцу? Тебе нравится мистер Поуп? О моя дорогая!

Дочь серьезно посмотрела на нее. Девочке было всего семь лет, но в ней уже угадывался бурный темперамент, который никогда в жизни не оставит ее в покое. Смесь кровей владельца гостиницы и древнего грозного рода Уэстонов была действительно очень горяча. Она даже сейчас знала, что всегда будет любить свой дом больше всего на свете.

А еще она нежно любила отца. Мелиор Мэри помнила, как он сажал ее на свои сильные плечи, когда она была еще совсем маленькой, чтобы ей было лучше видно цветные витражи Большой Залы.

— Посмотри на эти окна, — обычно говорил он, — когда-нибудь они станут твоими. Если, конечно, судьба не распорядится иначе и у тебя не появится брат.

Тон отца всегда был безразличен, словно ему все равно, будет ли у ее матери второй ребенок.

Но в глубине души Мелиор Мэри знала, что он любил бы сына, который, унаследовав Саттон, носил бы великое имя Уэстонов, почти исчезнувшее в связи с сонмом странных и жестоких смертей и существовавшее только благодаря Джону.

Сидя у него на плечах, она представляла себе, что лицо отца — это удивительный пейзаж, раскинувшийся под нею; а его возвышения и впадины — особенности ландшафта. Темные волосы, коротко остриженные — под парики, — были для нее лесом; сверкающие глаза, украшенные загнутыми темными ресницами, — таинственными озерами; шея, такая мальчишеская и беззащитная, — склоном горы.

И, находясь так близко к отцу, она могла вдыхать свежесть его кожи и одежды после прогулки верхом и слышать биение его сердца под бархатным сюртуком. На нее вдруг накатывала волна любви к отцу. Она обнимала его за шею и хотела поскорее вырасти, чтобы видеть не только пару ботинок или туфли с чулками.

— Ну, что же ты молчишь?

Мать смотрела на нее глазами, полными слез. Ворота Саттона были почти открыты.

— Да, я буду скучать по нему, но придется остаться с тобой, мама. Вы с мистером Поупом кажетесь такими маленькими.

— Значит, милая моя девочка, тебе нравится мистер Поуп?

— Конечно.

Мелиор Мэри вспомнила свою первую встречу с этим человеком, к которому все относились по-разному. Одни говорили, что он с причудами, другие считали чуть ли не богом, кто-то жалел его, а некоторые завидовали, и при всем при этом его везде узнавали и еще при жизни обращались с ним как с гением.

Он был сводным братом миссис Рэккет, однако никогда не бывал в Саттоне, но на прошлое Рождество, в 1710 году, все-таки принял приглашение. Мелиор Мэри спряталась на одной из галерей Большой Залы, чтобы лучше видеть компанию, прибывавшую на ежегодное торжество. Хозяин Саттона распахнул двери своего дома для сливок общества из трех графств. Приглашенные дамы проплывали мимо друг дружки, как украшенные драгоценностями кораблики: их палубы — юбки на огромных кринолинах, а паруса — волосы, уложенные на проволочные каркасы высотой в два или три этажа и убранные шелком и бриллиантами.

Прямо под ней стояла Елизавета. Она была одета в голубое с серебром платье на огромном кринолине, на шее и в ушах горели фамильные бриллианты Уэстонов, а светлые локоны были напудрены и украшены цветами. Рядом с ней стоял Джон, и с того места, откуда подглядывала дочь, виднелись только кончики его туфель.

Небольшой оркестр, расположенный в галерее напротив Мелиор Мэри, только что ударил в барабаны, когда объявили о прибытии мистера и миссис Чарльз Рэккет и мистера Александра Поупа. Поскольку он был знаменит и, конечно, из-за слухов о его небольшом росте все головы повернулись в сторону двери, а Мелиор Мэри даже встала на цыпочки в своем укрытии. Сначала она подумала, что произошла какая-то ошибка и миссис Рэккет привезла с собой ребенка, но потом увидела, что это очень маленький мужчина.

Но его лицо, как бы в компенсацию, поражало красотой. Совершенной формы нос, рот, созданный только для слов о красоте и страсти, глубокие голубые глаза и, насколько она могла слышать, очень приятный голос. На голове у него был длинный завитый парик, сам он был одет в модный коричневый бархатный сюртук, отделанный атласом и вышитый серебром, зауженный с обеих сторон и округлый в плечах.

И несмотря на все это Мелиор Мэри видела, как ее мать, делая реверанс перед этим хрупким молодым человеком, сильно покраснела. А он склонил свою красивую голову, целуя ее руку. Их голоса долетали до девочки сквозь звуки музыки:

— Я никогда не танцую, миссис Уэстон, но, если вы не постыдитесь кружиться бабочкой рядом с пауком, ничто не доставит мне большего удовольствия, чем присоединиться с вами к танцующим.

Мать в знак согласия пробормотала что-то неразборчивое, а отец переступил с ноги на ногу. И когда музыка заиграла сдержанный менуэт, а ее отец отправился выпить пунша, Александр Поуп подал Елизавете согнутую в локте руку, и она положила на нее свою ладонь.

Мелиор Мэри никогда потом не забывала это первое соединение их рук — его, столь совершенной, с длинными пальцами и красивыми ногтями, столь противоречащей телу, и ее, такой маленькой, почти детской. Было что-то особенное в том, как пальцы мужчины и женщины неподвижно лежали рядом в течение одной-двух секунд перед тем, как они вступили в танец. Если бы Мелиор Мэри попросили одним словом описать это первое соприкосновение их рук, она бы выбрала слово «мирно».