Серебряный лебедь - Страница 2

Так Мелиор Мэри стояла в утреннем свете, погруженная в воспоминания.

Под небом, тяжелым от выпавшего снега, через заиндевевший парк, мерцающий, как кристалл, вниз по дороге из Саттона медленно и неслышно ехала карета. За окнами виднелись два нетерпеливых лица — женское и детское. Женское смотрело так, словно вся жизнь зависела от ворот перед нею; девочка, подавшись чуть назад, пыталась разглядеть дом, который только что возвышался над зимним ландшафтом, но вдруг скрылся за изгибом дороги.

Повсюду стояла тишина, как всегда в середине зимы. В лесу Саттон не было видно птиц, кролики не подрагивали нервно ноздрями, только откуда-то издали доносился говор охотников, и было слышно, как облаивают голодную лису и высоко и бесстыдно звучит рожок, раздирая заледенелый воздух.

От этого далекого трубного звука женщина побледнела и приказала кучеру ехать быстрее, но тот же звук вселил надежду в душу девочки — спасение все еще было близко: Мелиор Мэри Уэстон любила свою мать Елизавету, но больше всего в мире обожала замок Саттон, принадлежавший ее семье около двухсот лет, на который она, совсем еще девочка, имела право как единственная наследница.

Достаточно было тайного взгляда на неподвижное лицо матери при виде медленно открывающихся перед подъезжающим экипажем ворот, чтобы прочесть на нем мысль о том, что отец еще мог появиться и остановить их побег, что даже сейчас, в этот последний и отчаянный момент, его огромная шатающаяся фигура в красном плаще может внезапно возникнуть перед ними, что он занесет руку с хлыстом и выкрикнет: «Что, черт побери, ты делаешь, Елизавета?»

Несмотря на весь свой страх перед перепадами настроения отца, Мелиор Мэри обрадовалась бы ему. Он был символом образа жизни знакомого и приятного ей, более того — символом поместья Саттон. Отец любил дом не меньше, чем его дочь, и всегда с благоговением говорил о семье и ее традициях.

И все же у него не было физического сходства с Уэстонами, что могло вызвать сомнения в его родстве с ними. Отец совершенно не походил ни на один из семейных портретов, висевших в Большой Зале, он был больше шести футов ростом, с массивными плечами и темным, смуглым лицом, с которого смотрели два блестящих глаза.

Когда он злился — это бывало довольно часто, — его зрачки так возбужденно расширялись, что радужная оболочка глаз казалась совершенно черной. Слуги прозвали его Сатиром.

В жилах Джона Уэстона текла цыганская кровь. Его мать — бабушка Мелиор Мэри — была всего лишь дочерью хозяина гостиницы. Она была глупейшим созданием, но ее изумительная красота привлекла внимание Ричарда Уэстона из Саттона — пятого, и последнего, носящего это имя, — и он взял ее в жены. Такая адская смесь и породила Джона Уэстона, унаследовавшего свирепый нрав и цыганский огонь в крови от хозяина гостиницы Невилла.

И Мелиор Мэри взяла от предков их необузданность, хотя была еще слишком мала, чтобы эта черта характера могла проявиться в полной мере. С самого рождения она была непоседлива и беспокойна, всегда с беззаботной настойчивостью что-то исследовала, а это не подобало девочке. Оба ее родителя по разным причинам хотели мальчика. А сейчас она и сама желала этого, понимая, что мальчику проще было бы выпрыгнуть из кареты и свободно жить в лесу. Ее движение, должно быть, привлекло внимание Елизаветы Уэстон, так как она прервала увлеченное созерцание открывающихся ворот и положила руку на плечо дочери, печально и серьезно посмотрев на нее. Она была настолько полной противоположностью отца Мелиор Мэри, что их женитьба казалась жестокой шуткой природы и общества. Елизавета не походила на Джона абсолютно: невысокая — неполные пять футов — ростом, изящно сложенная, со светло-голубыми глазами цвета незабудок, а манера ее обращения с людьми была столь мягкой, что, казалось, ей проще умереть, чем проявить жестокость.

В отличие от мужа она была дочерью аристократа Джозефа Гейджа и его жены и наследницы Елизаветы Пенруддок; ее братьями были сэр Томас Гейдж из Ферла и богатый светский щеголь Джозеф Гейдж-младший. Она, несомненно, принадлежала к высшему обществу.

Но сейчас, вопреки воспитанию, она покидала своего мужа, потому что между Джоном и Елизаветой Уэстон никогда ничего хорошего не было. Супругов объединяли только ребенок и поместье Саттон, на этом их общие интересы заканчивались. Ее любовь к музыке, поэзии и искусствам была для него анафемой, она же презирала его пристрастие к охоте и бурные увлечения вне дома. С самого начала их женитьба — по уму и без любви — была обречена.

И все же ради спокойного сосуществования они оба — вплоть до этого ужасного момента — прожили несколько лет как подобает владельцам большого состояния.

Джон отдавал распоряжения, охотился, кутил, иногда уезжал в Лондон, где покровительствовал заведению «Ледиз ов Друри», посещал кафе и отбивал поклоны королеве Анне. Елизавета следила за ежедневным управлением поместьем, заказывала новую одежду, играла в карты с другими знатными дамами, живущими по соседству, вышивала и пела. Их дочь Мелиор Мэри, согласно традиции, была еще слишком мала, чтобы воспитываться гувернанткой, — она училась верховой езде, выводила буквы, сидя перед матерью, играла в игрушки и чувствовала себя очень одинокой. Не было и намека на брата или сестру, которые могли бы утешить ее.

Но, тем не менее, в течение этих относительно спокойных лет жизнь не была скучной — в Саттон приезжало множество гостей. Наиболее частой гостьей была мать Джона Уэстона. К огромному удивлению Мелиор Мэри, карета пожилой дамы обычно появлялась во дворе с регулярностью работы часов, и оттуда выходила бабушка. Когда-то красивое лицо ее теперь заплыло жиром, и в дополнение ко всему она одной рукой прижимала к себе такого же толстого мопса. Оба они располагались в зале Елизаветы и, как казалось девочке, в течение всего визита сидели на одном месте, чашку за чашкой вливая в себя горячий шоколад (или блюдце за блюдцем, если говорить о собаке) и с пугающей скоростью поглощая джем. Животное переняло неприятную привычку своей хозяйки освобождаться от газов. Но Мелиор Мэри была обязана проявлять уважение к бабушке, что ей удавалось только из страха, иначе она громко рассмеялась бы и заслужила удар тяжелой отцовской руки. Елизавета спокойно наблюдала за всем этим, часто выходя из комнаты под предлогом домашних дел, пытаясь заставить Джона развлекать свою мать самостоятельно.

В один из таких дней Елизавета, находясь за дверью, рассмеялась и бросилась к подоконнику, зажимая руками рот. Мелиор Мэри присоединилась к матери, выбежав следом. Она любила смех , и веселье, и было очень приятно прижаться в солнечном свете к матери, вдыхая ее сладкий запах. Елизавета обняла дочь, и они предавались беззвучному хохоту, пока огромная фигура Джона не нависла над ними. Его темные глаза, казалось, пронизывали их насквозь.

— По какому поводу веселье? — холодно спросил он.

Елизавета тихонько вздохнула. Она не боялась мужа, но настолько ненавидела всякие споры, что по телу пробежала неприятная дрожь. Она лихорадочно выдумывала объяснение, но ничего не приходило в голову, поэтому пришлось монотонно говорить правду.

— Собака вашей матери…

— Она постоянно выпускает газы, сэр, — добавила Мелиор Мэри.

К счастью, это показалось Джону забавным, и он, тряхнув головой, громко, раскатисто рассмеялся. Елизавета и Мелиор Мэри присоединились к нему, и на какое-то мгновение между ними троими все было так, как и должно быть. Муж положил руку на плечо жены, а она в ответ провела пальцами по его плечу; ребенок, глядя на них снизу вверх, широко улыбался.

Другой посетитель — его Мелиор Мэри встречала с особым энтузиазмом — был младший брат Елизаветы, Джозеф Гейдж. Приезд дяди всегда возвещался огромным слугой-негром, с ног до головы одетым в пурпур и золото; он подбегал к центральному входу, словно его преследовали гончие из преисподней, и бил по двери кулаком с грохотом, подобным раскатам грома. Через несколько мгновений на пределе скорости подлетала карета и следовало появление самого Джозефа, одетого по последней моде — бриллианты сверкали на эфесе шпаги, на пальцах и повсюду вокруг него, а на голове красовался парик, напудренный, увенчанный шляпой с колышущимися перьями. Он нигде не появлялся без слуги, который всегда шел на десять шагов позади хозяина.