Серебряная пряжа - Страница 12

Ни жив, ни мертв, пригнал Антипа домой. Лошадь бросил у крыльца, а сам ползком да кувырком вскарабкался кое-как по лестнице до своей галдарейки. Дверь на крючок, никак не отдышится, никого на свою половину не пущает.

Вторые петухи пропели, тут и ахнул Антипа: эва, куда девка дотянулась — до третьего этажа… стоит в окне да и заглядывает одним глазом к Антипе в спальню. Глаз большой и с ресницами, а строгий — страсть.

С перепугу Антипе послышалось:

— Вставай, принимай, я в могиле не спала, миткали тебе ткала.

Антипа с кровати да на пол, пополз на карачках в угол.

Как опомнился, сел он возле приступочки и уставился на Матвееву роспись, где цветы, будто живые, раскиданы. Только бы ему к занавесочке подойти, где солнце с луной, как занавесочка-то вроде подалась от него и кто-то оголчил:

— Ну-ка, погляди в мои глаза.

Смотрит Антипа на занавеску, себе не верит. Из листьев зеленых, из цветков пестрых вроде смотрит на него девка в ярком клавдейкином сарафане. Недобро смотрит. Пальцем грозит. Антипа крестится, заклинает, — да не тут-то было. Девка не уходит, все шепчет:

— Никуда ты от меня не скроешься.

И как облапит его эта девка, схватит за горло и давай мять, катать по флигелю.

Что с Антипой было — не знаю. Так на полу, как куль с пряжей, он и остался. Прибежали люди с другой половины, не поймут, что стряслось: лежит хозяин в своей галдарейке, головой под кроватью, а ногами к порогу, в занавесь пеструю обернут. А на занавеси меж цветов и трав, меж солнца с месяцем выписана деваха. Глаза у нее огромные, чисто клавдейкины.

Видно Матвей-то все думал о сестре, так и нарисовал ее. А Антипе эти Матвеевы думы лютой казнью обернулись.

КУПЛЕННЫЕ КОСЫ

В старые-то времена ивановские фабрики больше на привозной пряже работали. Да только перевоз дорогонько обходился, невыгодно получалось. Вот и порешили фабриканты свои прядильные заводить. Среди таких новых-то дельцов знавал я одного горшечника, Захаром его звали. Торговал он на базаре с лотка, да бросил, сгрохал прядильню. Статья эта оказалась доходная, разбогател Захар-горшечник. Ну, а если на чистоту говорить, с того ему деньги шли, что прядильщиц ценой не баловал, а к банкаброшам старался ребят ставить, — им-то и вовсе дешево платил.

Из ближнего села подрядилась на прядильную Настя — девушка молоденькая, красоты невиданной. Мать у нее весной в озере утонула, отца по увечью из ткацкой разочли, он с горя и запил. Мастер к ватеру поставил ее на самый тонкий номер, где и старые прядильщицы, полжизни прявшие, не больно справлялись. А Настя сразу их опередила, — такую добротную пряжу стала давать, что все дивовались.

Спрашивают ее:

— Как это ты, Настя, управляешься? Уж не помогает ли тебе какая неведомая сила?

Бывало, возьмут нитку и волос из косы у Насти, положат на ладонь, сравнивают. И что ж вы скажете? Нитка не уступает. А прочная — не оборвешь. Косы у Насти были длинные. Вот раз и скажи она в шутку:

— Потому так тонко пряду, что на своем волосе прикручиваю.

С тех пор этот слушок и пошел по фабрике гулять.

А Настя только посмеивается: весь секрет был в руках мастерицы да в стараньи.

Меж тем дошел слушок до Захара-горшечника. Тот сразу взял девушку на заметку. Пришел в прядильную, увидел; настасьины косы и подумал:

— Попалась, русалка. С такими волосами я тебя отсюда не выпущу.

И стал Захар помаленьку подлаживаться к Настасье: куплю-де косы чохом. Вон они какие длинные, чуть не до пят. На каждый станок дам по волоску, пусть и другие прядут, как Настюшка.

Так и сказал:

— Продай косы, дорого дам. На что они тебе?

Удивилась девка:

— А тебе на что? Али плешь свою прикрывать?

У Захара и впрямь плешь оладышком на маковке желтела.

Однако девкины слова хозяин за обиду не счел, спокойно так ответил:

— На дело понадобились. Остриги, давай. Ну, так и быть, прядку можешь себе оставить.

Настасья спрашивает:

— Что ты меня метить, что ли, задумал? У тебя дочерей целый куст — остриги любую.

Захар плюнул:

— Не на то, чтобы любоваться, покупаю твои волосы. Сама сказывала, чьи у тебя косы…

— Свои.

— Свои-то свои, да кем подарены?

Настасья совсем опешила, намека не поняла.

— Батюшка с матушкой подарили.

— Батюшку твоего я знаю, а вот в каком озере твоя матушка плавает, в каких камышах прячется?

«Ну, — думает Настасья, — хозяин наверное даве лбом о притолоку стукнулся, рассудок стронул, ни весть что брешет».

А Захар прилип, как муха летняя, не отмахнешься. Долбит и долбит свое.

Потом стращать стал:

— Постой, придет срок, не ножницами сниму, а по волосу выщиплю.

С того дня и пошел хозяин всякие подкопы подводить. Однако Настя тоже не дремала, не больно в обиду-то давалась. Не робкого десятка была. В работе не проштрафится, за словом в карман не полезет.

— Я, — говорит, — покажу тебе, лысый горшок, почем коса, почем волосок.

Захар-горшечник на своем веку-то скольких людей обманул, — научился. И перехитрил он Настасью.

Идет он раз мимо трактира, видит, настюхин отец с лошадью целуется.

— Ты что, Ермолка, к кобыле прикладываешься? — спрашивает Захар.

А у Ермолки язык еле-еле ворочается.

— На шкалик взаймы прошу.

Смекнул Захар. Дал четвертак и расписку требует. Конторский писарь в два счета сготовил грамотку. Ермолка крест поставил, схватил четвертак да в кабак.

А что в грамоте было написано, — он спьяна даже и не спросил.

Под воскресенье пряхи за получкой явились.

Писарь на Настасью не глядит.

— За тебя, — говорит, — всё отец получил, ступай себе.

— Как так? — удивилась Настасья.

— А так. За год вперед жалованье забрал. Вот и расписочка.

Девка ахнула. Знала она своего отца.

Дома на него с укором кинулась, тот кстится-божится, всего навсего четвертак получил — двугривенный пропил, а пятак на похмелку остался.

В те старые-то времена кому жаловаться пойдешь? Всюду хозяину верили: ворон ворона, вестимо, не уклюнет. Настя порешила с фабрики уходить, да не тут-то было.

— На тебе, — говорит хозяин, — долг: отработай.

И пашпорту не отдает. Сразу запутал девку, как паук муху. Жужжи не жужжи, не вырвешься.

Опять принялась она за свою пряжу. В приготовительной-то ровница всему делу лицо придает. Если хороша она, то и пряжа на славу, а там и ткань выйдет первосортная.

Настя в своем деле толк знала: много веретен в ее подчинении было, и все веретена, как солдаты командира, слушались. Утречком прибежит до начала смены, машину примет, проверит, все ли в порядке, — такой уж обычай был. Ватер у нее чистый, планки, валики, катушки всякие — тоже в полной исправности.

Заправила машину и поглядывает, как ровница идет на ватер. А у самой глаза, словно у подъязика, — красные, с ночи наплаканы. Обходит, на веретена посматривает, попутно нити присучивает. Пока съемщицы снимают, она замок заведет, ремень осмотрит, коли какая задиринка, — шорника покличет. Минуткой дорожит. Минутка — катушка, секунда — веретено, а за веретено хоть полгроша да причтется. Торопилась Настя отработать кабалу.

Все на Настю любовались. Сам Захарка зайдет проведать, встанет против настиного ватера и все смотрит, не отрываясь. Бабенки подшучивать над Настей стали:

— Надоел Захарке свой заплесневелый сухарь, к румяной булочке подбирается…

Ну это они, конечно, зря. Затем ходил Захар, что все хотел понять, какой такой секрет у Настеньки. Однако сколько глаз ни пялил, ничего высмотреть не мог.

Работает Настя и сама с собой беседует. Сменяет валик с задиринкой и приговаривает:

— Эх ты, валик-сударик, своей занозой сейчас у меня все дело испортишь. Иди-ко отдохни к мастеру.