Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть первая - Страница 18

То, что надо как можно быстрее договориться с фрошерами, чтобы, без опаски повернувшись к ним спиной, схватить Марге за горло, было для Руппи очевидно. Неочевидным выглядел выбор Бруно. Старый бык славился упрямством, и, самое главное, он почти выиграл кампанию, а бросать добытое немалым трудом обидно, особенно если тебе за шестьдесят и ты внезапно добился того, чего от тебя уже не ждали. Фельдмаршал никогда не ходил во всеобщих любимцах, вот в моряках Дриксен души не чаяла, и не это ли сейчас добивает Олафа?

Руппи силился выкинуть из головы последние месяцы – закусившее удила настоящее не позволяло оглядываться, – но почти чужой человек с Эсператией словно бы ехал рядом, пугая стронутыми лавинами и прочими прелестями, избежать которых можно лишь молясь и ни змея не делая. Зла и вины на тебе, сложившем руки и смирившемся, не будет, ну а те, кого твое недеяние угробит, упокоятся в Рассвете. Ежели праведны.

Фридрих праведным не был. Глупый, заносчивый, подлый, он не стоил и заупокойной свечки, только дело было отнюдь не в принце. Ноймаринен наследнику Фельсенбургов сказал немало, однако главное предпочел обойти. Руппи тоже смолчал о том, что если Марге поставит на войну с Талигом и окажет Южной армии серьезную помощь, та может «вождя всех варитов» и признать. Сожалеть о Фридрихе после каданского конфуза ни Бруно, ни его вояки не станут, малолетний Ольгерд никому не нужен, а победа – вот она! Гельбе очищена, ключевые фрошерские крепости взяты, надо лишь удержать захваченное и тем доказать свои права на него. Марге может предложить именно это…

Драгунские кони взбивали дорожную пыль, деревни и постоялые дворы появлялись и исчезали за размалеванными осенью перелесками. Ведший отряд рослый молчаливый капитан спешил, до предела урезая ночевки, а днем ограничиваясь короткими привалами. Фельсенбурга гонка устраивала, он слишком устал от хексбергского безделья, чтобы плестись рысцой от корчмы до корчмы.

Лейтенант глядел на давно скошенные луга, пятнистых фрошерских коров и густые яблоневые сады. Разумеется, он предпочел бы слышать здесь родную речь и ради этого согласился бы признать новую власть… если б стал Рихардом, Максимилианом, капитаном Роткопфом и даже их генералом. Славным кавалеристам неведомо, что в Эйнрехт не пожелала войти ведьма. Это было весной, а на исходе лета гвардейцы растерзали женщину, на которую прежде молились.

Выкинуть из головы Гудрун Руппи не мог даже больше, чем Олафа. Если б он хотя бы не видел принцессу в библиотеке! Бедняга Мартин от фривольного зрелища обалдел, Руппи же умудрился запомнить всё. И теперь это «всё», пропади оно пропадом, стояло перед глазами! Фок Фельсенбург рывком осадил удивленную подобным обращением гнедуху, поджидая трусившего чуть позади слугу. Бывшего флагманского палача.

– Киппе!

– К вашим услугам, господин.

– Ты ведь слышал про Эйнрехт?

– Безобразия там, – с некоторым удивлением ответил палач. – Не знаешь, что и думать. Как выезжали, я с господином Клюгкатером прощаться ходил, так тот сказал, гвардейцы регента убили. Где же видано, чтобы такую особу, да без суда! Не к добру это.

– Не к добру, – подтвердил Руппи и рассказал, что узнал от фрошеров. Таскать проклятые подробности в себе больше не было сил, к тому же Киппе лейтенант мог не стесняться и не жалеть – палачи в обморок не падают и за Эсператию не хватаются. Фельсенбург сам не знал, чего ждет от своей откровенности, возможно, уверений в том, что ничего особенного не произошло – казнь и казнь.

– Дурное дело. – Киппе осенил себя знаком. – С какой стороны ни глянь, дурное. Найти бы, кто сработал… Небось лекаришка, из гильдии выпертый, а то и вовсе сапожник!

– Какой еще лекаришка? – не понял Руппи. – Откуда?

– Не гвардейцы ж дратвой орудовали, куда им! Вспороть брюхо не штука, а вот зашить на скорую руку… Я б не взялся, и в «Благословенном списке»[3] такого не значится. Нет, господин, одно дело на допросе работать или, когда все по закону, казнить, а другое – дикость свою тешить.

– А, вот ты о чем. – Ох уж эти мастера, о чем ни заговори, приплетут свое ремесло! – Да, добрый город Эйнрехт сам стал палачом.

– Извергом он, уж извините, стал, – тут же оскорбился мастер. – Наш брат что положено сделал, снасть отмыл и домой, к хозяйке. На мясниках и то грехов больше: коровки-овечки не грабят и не крамольничают, а их, бедных, под нож, только не о том мы говорим. Никто из наших без бумаги работать не станет, иначе не заметишь, как знак гильдейский положишь. И никакой отсебятины, только то, что в «Благословенном» значится. Там все расписано: когда – кнут, когда – дыба или там клещи. Случаются, конечно, голубчики, что в раж входят; бывает, и до мастеров дорастают, только из гильдии их рано или поздно гонят. Вы ж, прошу прощения, охотники? Псарню держите?

– Держим.

– Если пес охотничий дичь рвет, абы рвать, куда его?

– Я тебя понял. – Бракованные гончие, бракованные гвардейцы, бракованный лекарь или сапожник… С дратвой. – Хороший палач удовольствия от… работы не получает.

– Смотря какого, – оживился Киппе. – С того, что кто-то долго трепыхался, радости мало. А вот если что трудное без сучка и задоринки прошло, приятно, врать не буду. Взять хоть «Верную Звезду»… Времени в обрез, все спехом, в помощниках – еретики косорукие. Ничего, спасибо святому Гумбольдту, не оставил милостью. И то сказать, дело-то доброе, дезертиров да лжесвидетелей к Врагу в пасть спровадить. Или вот помню, я еще в учениках ходил, взяли одного душегуба. Мало того, что старуху порешил и ограбил, так еще и сестрицу ее слабоумную топором хватил, а та, упокой ее Рассвет, в тягости была. Свидетелей не нашлось, на нас с мастером только и надеялись. Ничего, управились, все выложил! А знак гильдейский я через благородного получил, что супругу задушил. Думал, изменяет она ему, а та чисто голубица была! Оклеветали бедняжку, ну а клевету злонамеренную доказать, кроме как через самоличное признание клеветника, никак нельзя. И ведь каким приличным казался…

– Значит, – прервал излияния Руппи, – ты за «Верную звезду» не в обиде?

– Да я-то что, вот эйнрехтские мастера, сударь, те вам теперь по гроб жизни обязаны. Наш брат, он тот же солдатик: что прикажут, то и делай. Вроде и грех на судьях, а все одно неприятно, когда безвинного-то… Что приговор облыжный, последняя мышь понимала, а куда деваться? Бумага-то вот она! Господин Клюгкатер говорит, болеет он, Ледяной наш?

– Болеет, – подтвердил Руппи, вспоминая прощание, холодное и острое, как осколок сосульки. С Бешеным повидаться напоследок не удалось, с увязавшимися в море за своим любимцем ведьмами – тоже. Первые хорны лейтенант вслушивался, не раздастся ли тихий хрустальный звон, потом перестал. Танцы кончились, начиналось что-то очень скверное. Фрошеры и гаунау это хотя бы понимали.

– Сударь, – окликнул Киппе, – глядите-ка, наш фрошер кого-то подцепил.

Один из ехавших впереди драгун возвращался в сопровождении некрупного всадника в черно-красном мундире и на очень хорошей лошади.

– Легкая кавалерия, – определил Руппи. – Нам говорили, что впереди идут «фульгаты» и сегодня к вечеру мы их догоним.

Мэтр Инголс похудел на пару поясных дырок, но в остальном остался прежним – вальяжным и при этом на редкость хитрым законником. Не столь сладостно-безликим, как проныры из Экстерриории, и все же слишком… округлым, чтобы вызывать нежность у вдовы маршала; Ли, впрочем, мэтра ценил высоко. Во всех смыслах.

– Полагаю, – весело приветствовала адвоката Арлетта, – мы оба взаимно возрадованы тому, что уцелели. За себя я, по крайней мере, ручаюсь. Узнав о вашем появлении, я ощутила то же, что вьючная лошадь, с которой сняли лишний вьюк. Выпьем за это по бокалу и перейдем к делам. Вы что-то понимаете?

– Слишком общий вопрос, сударыня, – поморщился законник. – Что-то в чем-то я, само собой, понимаю, однако доля понимаемого, увы, много меньше, чем мне бы хотелось. Беседа, которой меня удостоил регент, способствовала утрате последних иллюзий в отношении нашего положения. К счастью, граф Савиньяк сумел изыскать средство, несколько отдаляющее угрозу, к несчастью – этого совершенно недостаточно.