Сердце Анубиса - Страница 3

… Одно ребро я оторвал и положил перед Каратом сразу — на пробу. Пробы не вышло. Карат сожрал ребро практически мгновенно, перехватывая мощными зубами кость неведомого животного с еле видимым усилием. Посмотрев на него, я еще раз покачал головой и оторвал второе ребро. Только тут я вспомнил, что Карат, скорее всего, не ел целые сутки. А пил ли?

Мне стало стыдно. Конечно, собачьих чашек-мисок в квартире у Федора, где я временно жил, не было. Я достал тарелку, с сомнением покрутил ее, посмотрел на Карата, достал железную миску, тоже сунул на место и вдруг вспомнил, что под кухонным столом валяется небольшой эмалированный тазик. Для собаки такого размера — нет ничего лучше. Я нагнулся, вытянул тазик, выкинул оттуда двух дохлых тараканов, сполоснул под краном и наполнил его холодной водой.

Мать твою! Так собаки не пьют. Так вообще не пьют животные. Карат сделал из своего языка почти невидимый вентилятор и мгновенно вылакал весь тазик, расплескивая воду на полметра вокруг. Потом сел, облизал свои черные губы языком и улыбнулся.

Тогда я тоже сел рядом с ним, обнял его и прошептал:

— Прости засранца, Карат. Я совсем забыл о тебе…

Но время шло, и надо было восстанавливать гармонию одним из известных мне способов.

Можно было бы, например, выпить бутылку водки в два-три приема и на этом успокоиться. Известная доля гармонии в этом, конечно, есть. Но в этом нет ничего интересного и, самое главное, запоминающегося. Фактически, это похоже на принятие лекарства. Ужираться быстро, а потом тупо переваривать водку я не любил, а любил я медленно поглощать алкоголь вместе с литературой.

Я пошел в ванну, открыл краны, отрегулировал температуру и вышел в комнату за книгой. Пока шумела вода, я шарил глазами по полкам.

Я не хотел Борхеса — сегодня он был слишком сложен для меня. Он вообще желателен после шампанского. Или даже — вместо шампанского. Я не хотел и русских классиков — это тяжеловесно и усугубляет опьянение. Достоевский или Толстой — это для пива. Или даже после пива. Я было взял с полки Диккенса, но потом со смехом поставил обратно. Извини, старина, ты под водку, да еще с луком никак не катишь. Мне нужно было что-то с настроением, но без особого смысла — как акварель ребенка. Стихи я не хотел никакие… Ритм при водке должен быть рваный, как бег по пересеченной местности и непрекращающийся. А любая рифма имеет свойство подравнивать человека, убаюкивать его, нивелировать, приводить в состояние причесанности… Оно нам надо? Оно нам не надо.

Вода лилась и лилась, а я все не мог выбрать. Чтобы не терять время, я сбегал на кухню, очистил луковицы, нарезал их тонкими, распадающимися кружочками и слегка сбрызнул их растительным маслом — слегка, потому что больше масла не было, и я вылил все — буквально несколько капель. Ремарк? Да при чем здесь Ремарк? Я круто посолил кружочки крупной солью, нарезал хлеб в другую тарелку и разместил кусочки горбушками вверх — так удобнее брать. Веничка Ерофеев? Нет, не Веничка. Я нашел рюмку, единственную рюмку в Федоровской квартире, я достал из холодильника трехлитровую банку холодной воды — она стояла там уже неделю и была сказочно холодна — сгрузил все это на две табуретки и отнес в ванну. Стейнбек? Вот, уже ближе к истине. Разумеется, принес я туда и бутылку «Пшеничной». Вода уже почти выливалась, но я быстро устранил это несоответствие. Но книга, книга, блядь, должна же быть книга! Я вернулся в комнату, и вдруг меня осенило. Да, да, да. Хемингуэй! «Фиеста»! И ничего больше! Я взял с полки желтоватый томик и пошел в ванную.

… Есть такие вещи, которые постигаешь только на уровне какого-то подкожного восприятия. Как музыку. Ее ведь только так и можно разделить — на хорошую или плохую. И все. А джаз там это, или блюз, или Первый концерт Чайковского, или «Таганка» — дело восемнадцатое.

Я пил. Горячую воду — всей кожей, водку — всеми вкусовыми сосочками, книгу — всем своим расплавленным мозгом. Технология чтения в ванной не так проста, как кажется. Одна рука всегда должна быть сухой, ибо намокшая книга — преступление перед самим собой. Засыпая или умирая — сохрани книгу, не дай ей умереть вместе с собой. На какой-то, особо летящей странице, мне пришлось выбросить руку в сторону и отправить пьяную книгу в мир живых и бодрствующих…

…Мне снились какие-то быки и пикадоры, потрошеные форели и бурдюки с вином, и еще я жалел испанцев, потому что у них было холодно. Холодно и мокро. Мокро и холодно. И как-то твердо и неудобно…

Я открыл глаза, скользнул куда-то вниз и вдруг набрал полный рот воды. Отплевываясь и матерясь, я попытался вскочить… Куда там! Ноги упирались в какое-то скользкое скошенное дно… Я лежал в ванне, донельзя остывшей, и медленно приходил в себя. Посмотрев в сторону я увидел куски хлеба, пустую трехлитровую банку и бутылку с остатками водки. Судя по запаху, где-то еще должен был быть лук. Но его не было видно. Только тарелка с жирными пятнами. Зато во рту было подобие советской овощной базы, на которой праздновался день работника перерабатывающей промышленности. Я вдруг вспомнил почти все.

«Сколько ж время?», — подумал я. Но ответить на этот вопрос было не просто. Для этого надо было хотя бы вылезти из ванны. Я с трудом сел и попытался включить горячую воду. Не сразу, но пошла. Правда, сначала омерзительно холодная, потом терпимо теплая, а потом засверкал, заискрился горячий бурный поток. Я понежился ровно столько, чтобы сбить озноб. Потом закрыл кран, вытащил пробку и огромной трясущейся каракатицей, соскальзывая и снова упорно выкидывая свои щупальца с присосками, вылез, стараясь не посбивать на хрен обе табуретки с остатками трапезы.

Я вытерся хуй знает чем — какой-то тряпкой, лень было ее разглядывать, открыл дверь и стал собирать островки одежды. Когда я, в основном, облачился, то нашел взглядом электронные часы с зелеными косыми цифрами. «Четыре, твою мать, чего?», — подумал я…

В комнате было почти тихо. Тихо, если не считать двух абсолютно не резонансных дыханий. В одном углу перед дежурной костью спал Карат, а на моем любимом диване я увидел омерзительную картину храпящего Васи, одетого и в ботинках.

Этого я никак не ожидал. Не было среди моих воспоминаний никакого Васи в ближайшие несколько часов. Я, вроде как, лег в ванну и, вроде как, встал из ванны. Какие еще на хрен, Васи! Но Вася был. Он мерно засасывал воздух и затем, превратив его в кошмар, выталкивал его из легких с самим противным в мире звуком. «Убить урода, что ли?», — гуманно спросил я сам себя и не нашел ответа… Колбасило. Ломило виски. Причем, если в правый был вкручен саморез на 25, то уж в левый-то какая-то пизда загнала не меньше чем на 60!

Тогда я вернулся в ванную, взял с табуретки бутылку, поболтал и нашел там призрачное флуоресцирующее сияние — грамм эдак на 75. Но это было уже неплохо. Рюмку я не нашел, как не старался, поэтому выпил из горлышка и быстро, как умирающий — кислород, запил водой из под крана. Я сидел на краю ванны, боролся с тошнотой и изредка, макнув ладонь в ласковую струю, шлепал ею себя по роже. Капли по всем законам физики иной раз катились вниз, и это было до ужаса приятно, когда они бежали по шее, груди и так, до самого пояса… Но иногда они катились в сторону. Что-то было не то сегодня с физикой…

Я вернулся в комнату, пнул Васю, на что он прореагировал утробным хрюканьем и переворотом на спину.

— Алло, гараж! — громко позвал я.

От этих слов поднял голову и Карат, грациозно поднял голову, зевнул, встал и, далеко вытягивая передние лапы вперед, потянулся. Роскошный его хвост с готовностью сделал два широких маха, дескать, что будем делать, приятель?

— Сейчас, Карат, только выясню — откуда это животное…

Вася поднимался тяжело и неотвратимо, как перевернутая вверх килем яхта. Когда он сел полностью, голова его еще покачивалась, а глаза были похожи на сломанный объектив — фокуса в них явно не наблюдалось, а диафрагму там никто сроду не менял. Я, видимо, медленно проявлялся в его глазах, как фотопленка. Когда узнавание заработало, его рот растянулся в резиновом подобии улыбки. Инсайт. Озарение. Яблоко Ньютона и все такое.