Сен-Симон - Страница 5
…Его величество изволит завтракать. Он сидит за огромным столом на небольшом возвышении. Поодаль восседают королева, принцы и принцессы крови, легитимированные дети. Остальные стоят. Лакеи проносят блюда: рыбу, птицу, дичь, пирожные и печенья, сыр, горы фруктов, шоколад, кофе, оранжад. Король едва притрагивается к еде, кое-что по его особому знаку предлагают его любимцам, остальное тотчас же уносят.
Подсчитано, что только на кофе и шоколад к ежедневной трапезе «короля-солнца» затрачивалось столько денег, сколько средний ремесленник зарабатывал в течение года…
Время от времени, отставив очередное блюдо, король изрекает. Он жалует и казнит. Именно сегодня за завтраком он произносит окончательный приговор маршалу Вобану, знаменитому полководцу и инженеру, гордости Франции. Король дает старику отставку и обрекает на изгнание только за то, что маршал, сам выходец из бедноты, дерзнул предложить реформу, облегчавшую непомерную нужду народа…
…А герцог Сен-Симон напрасно, переминаясь с ноги на ногу, простоял весь завтрак и пытался обратить на себя внимание монарха. Людовик и теперь не удостоил его ни единым словом…
«…Беспрерывное повышение налогов, умножение их числа и крайне строгое взыскание привели Францию к полному краху. Все вздорожало до невероятных размеров, а между тем даже за самую высокую цену нельзя было ничего купить и на лучших рынках. Большая часть скота погибла от бескормицы, но на крестьян, которые его имели, был все-таки наложен новый сбор. Многие из тех, кто в прежние годы помогал бедным, теперь с трудом поддерживали собственное существование, а иные были вынуждены сами просить милостыню. Трудно сосчитать, какая масса несчастных стремилась попасть в приюты и богадельни, раньше представлявшиеся стыдом и пыткою, сколько разорившихся приютов выбрасывали призреваемых на голодную смерть, сколько семей погибало на чердаках…»
…Монсеньер, старший дофин, отличался многими доблестями, в том числе непомерной глупостью и свирепой жадностью. Но была у него одна, впрочем, весьма простительная слабость: крайняя невоздержанность в отношении женского пола. Король знал об этом, но не мог слишком уж журить своего сына, ибо сам страдал тою же болезнью. Монсеньер привык ежедневно развлекаться с молодыми хористками, которых ему поставляли дю Мон и Фраксин, зять композитора Люлли.
Однажды произошел случай, который изрядно позабавил весь двор. В назначенный час к дофину привели одну из этих хорошеньких девиц, сопровождаемую ее подругой-дурнушкой. Монсеньер, предупрежденный, что они прибыли, отворил дверь своего малого кабинета и, схватив ту, которая была ближе, потащил ее за собой; то была дурнушка, которая поняла, что произошла ошибка, и тщетно пыталась разъяснить ее принцу… Через некоторое время вошел дю Мон и, видя красотку в одиночестве, удивленно спросил, что случилось. Та рассказала. Дю Мон стучит в дверь кабинета и кричит: «Это не та, монсеньер, вы ошиблись!» Никакого ответа. Дю Мон удваивает шум — безуспешно. Наконец дофин открывает дверь и выталкивает дурнушку. Дю Мон подводит другую со словами: «Вот настоящая!» — «Дело сделано, — отвечает монсеньер, — эту до другого раза!»
Все были поражены столь необыкновенной деликатностью принца…
«…Правительство учредило особые налоги в пользу бедных. Но вводились они с таким отсутствием чувства меры, что поставили массу плательщиков, находившихся и без того в очень стесненном положении, в еще худшее, полностью иссушив источник добровольной благотворительности. Весьма странным, мягко выражаясь, казалось и то, что король стал присваивать суммы, получавшиеся от сборов для бедных, и финансовые чины, объявив эти сборы вечными, взыскивают их публично до сего дня, как королевские доходы, с полной откровенностью, даже не меняя названия…
Граждане не переставали удивляться исчезновению денег в государстве. Король даже не оплачивал своего войска, и нельзя было понять, куда девались несметные миллионы, попадавшие в его сундуки. Никто не в силах был больше платить, ибо никто уже не оставался собою: в деревнях селяне, истощенные поборами и обесценением имущества, стали несостоятельными; иссякшая торговля не давала дохода, честность и взаимное доверие исчезли. Так, в руках короля не оставалось других способов воздействия, кроме террора, использования всей своей безграничной власти. Но сколь ни была она велика, и ее теперь уже хватало далеко не всегда и не везде…»
…После завтрака, как обычно, в сопровождении всей свиты король едет в Марли. Гуляя по парку, он приблизился к вновь отстроенному бассейну, в котором плавали карпы, и с любопытством стал наблюдать за рыбами. В это время придворная дама сообщила ему, что герцогиня Бургонская, невестка и любимица короля, вследствие преждевременных родов находится в очень тяжелом состоянии.
Король бровью не повел и продолжал кормить своих карпов. Наконец, заметив, что все в оцепенении, он с гневом воскликнул:
— Какое мне дело до этого? Слава богу, у меня есть наследник, а если бы даже он и умер, есть второй. И не все ли равно, кто мне наследует? Теперь, по крайней мере, меня оставят наконец в покое со всеми этими врачами и акушерками и перестанут мешать моим поездкам и моим желаниям.
Общее молчание стало столь глубоким, что слышен был шорох букашек в траве. Даже ко всему привыкшие придворные были потрясены столь циничным афишированием столь чудовищного эгоизма. Именно в эту минуту Луи де Сен-Симон ясно понял, что представляет собой этот «великий король»…
…Людовик, ни на кого не обращая внимания, беседовал с садовниками о карпах. Затем ушел.
«…Дороговизна всех продуктов и особенно хлеба в не меньшей степени, чем жестокие поборы, вызывала волнения в различных частях королевства, в том числе и в Париже. И хотя для охраны рынков и подозрительных мест столицы было введено в полтора раза больше войск, чем обычно, эта предосторожность не помешала возникновению многочисленных беспорядков. Монсеньер дофин на пути в Оперу неоднократно осаждался толпою, в которой было множество женщин, требовавших хлеба, так что он чувствовал страх даже среди своего конвоя, не решавшегося, опасаясь худшего, разогнать народ. Принц отделался тем, что приказал разбрасывать деньги и наобещал чудес, но, так как они не последовали, в дальнейшем счел разумным воздерживаться от посещений столицы.
Сам король в Версале слышал сквозь окна дворца громкие угрозы со стороны наполнявших улицы простолюдинов. Речи звучали смелые и решительные, жалобы против правительства высказывались горячо и несдержанно; роптали даже против монаршей особы. Дело доходило до того, что убеждали друг друга перед лицом голодной смерти не оставаться столь терпеливыми и покорными, как прежде, — все равно-де хуже не будет!..»
…День выдался на редкость суматошный и малоприятный. Помимо болезни герцогини Бургонской, что-то стряслось вдруг и с герцогом Орлеанским, младшим братом короля. То ли он слишком объелся, то ли был отравлен: несчастному вывернуло все внутренности, и он лишился дара речи…
Король был расстроен, ибо больше всего на свете дорожил своим здоровьем. Он не стал заниматься государственными делами, за обедом ел еще меньше, чем за завтраком, а затем, так как отличался мнительностью, приказал дать себе рвотное и поставить клистир. Потом спал. Благодарение небу, все обошлось…
Вечером он играл в карты. Как обычно, выиграл, и выиграл порядочно. Это его окончательно развлекло…
«Куше» прошло тоже как обычно. Среди толпы избранных в глубине своей опочивальни Людовик раздевался, и все предметы его костюма вновь поплыли по рядам. Ну вот и все. Ночная рубашка сменила сорочку с кружевным жабо, свеча погашена, дверь спальни затворилась. Спокойной ночи, ваше величество!..