Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII - Страница 6

– Прощайте! Но думайте и о моей судьбе!

– Наши судьбы ничто не разъединит.

– Ничто, – воскликнула Мария, – разве что смерть!

– Больше смерти я боюсь разлуки, – сказал Сен-Мар.

– Прощайте, я трепещу, прощайте, – прозвучал нежный голос.

И над двумя еще соединенными руками стала медленно опускаться железная решетка.

Тем временем вороной конь не переставая бил копытами о землю и беспокойно ржал; взволнованный всадник пустил его в галоп и вскоре прибыл в Тур, Сен-Гасьенскую колокольню которого он увидел еще издали.

Старик Граншан встретил своего молодого господина не без воркотни, а узнав, что тот не намерен остановиться на ночлег, вовсе разошелся. Отряд сразу же отправился дальше, а пять дней спустя спокойно, без всяких приключений вошел в Луден, древний город провинции Пуату.

Царствование, несколько лет которого мы хотим изобразить, немощное царствование, представлявшее собою как бы закат монархии по сравнению с великолепием правлений Генриха IV и Людовика Великого[7], запятнано несколькими кровавыми событиями, которые огорчают всякого, кто обращает на него взор. Это не было делом рук одного человека, в этих прискорбных событиях приняли участие большие общественные силы. Тяжело видеть, что в тот смутный век и в духовенстве, как то бывает в каждой большой нации, имелась наряду с благородной верхушкой также и своя чернь, наряду с учеными и добродетельными иерархами – свои невежды и преступники. С тех пор остатки варварства в этой среде были стерты долгим царствованием Людовика XIV, а пороки были смыты кровью мучеников, которых духовенство принесло в жертву революции 1793 года. Итак, благодаря превратностям судьбы, улучшенное монархией и республикой, облагороженное королевской властью и жестоко наказанное революцией, оно дошло до нас таким, каким мы его теперь видим, – суровым и лишь в редких случаях порочным.

Нам хотелось остановиться на этой мысли, прежде чем приступить к рассказу о событиях, которые предлагает нашему вниманию история того времени, но, несмотря на это утешительное наблюдение, нам все же пришлось отвергнуть некоторые чересчур отталкивающие подробности, – да и без них остается достаточно прискорбных деяний, о которых нельзя не сокрушаться; так, повествуя о жизни добродетельного старца, оплакивают порывы его необузданной юности или предосудительные наклонности зрелой поры.

Когда кавалькада въехала в Луден, в нем царило какое-то смятение, его узкие улицы были запружены огромной толпой; церковные и монастырские колокола звонили, словно где-то вспыхнул пожар, а обыватели, не обращая ни малейшего внимания на незнакомых всадников, устремлялись к большому строению, примыкавшему к церкви. На лицах горожан можно было прочесть разное, нередко противоположное отношение к каким-то событиям. Едва только где-нибудь собиралась толпа, шум голосов внезапно прекращался, и тогда слышался лишь один голос, то ли читавший что-то, то ли произносивший заклинания; потом со всех сторон неслись злобные выкрики вперемешку с благочестивыми восклицаниями; вскоре толпа расходилась, и тогда оказывалось, что речь произносил капуцин или францисканец; держа в руках деревянное распятие, он указывал толпе на большое здание, к которому она и направлялась.

– Господи Иисусе! Пресвятая Богородица! – воскликнула какая-то старуха. – Кто бы поверил, что лукавому приглянется наш почтенный город!

– И что почтенные урсулинки окажутся одержимыми, – добавила другая.

– Беса, который вселился в настоятельницу, как слышно, зовут Легионом, – говорила третья.

– Да что вы, дорогая! – прервала старуху монахиня. – В ее бедном теле их целых семеро, а все оттого, что она слишком холила его; уж больно она красивая. И вот теперь она стала прибежищем адских сил. Вчера во время заклинаний настоятель кармелитов изгнал из нее беса Эазаса, он вышел из нее через рот, а достопочтенный отец Лактанс изгнал из нее кроме того беса Беберита. А остальные пять не пожелали выйти; когда святые заклинатели – да поможет им Бог! – приказали им, по-латыни, удалиться, те ответили, что не выйдут до тех пор, пока не докажут свою силу, в которой гугеноты и прочие еретики, как видно, сомневаются. А бес Элими, – из всех, как известно, самый свирепый, – заявил, что сегодня он снимет с господина де Лобардемона скуфью и будет держать ее в воздухе во время пения Miserere[8].

– Пресвятая Богородица! – опять заговорила первая. – Я заранее вся дрожу. И подумать только, что я этому чернокнижнику Урбену несколько раз заказывала мессу!

– А я, – сказала, крестясь, стоявшая тут же девушка, – я-то десять месяцев тому назад ему исповедовалась! Уж наверное, вселился бы в меня бес, не будь у меня, к счастью, за пазухой ладанки святой Женевьевы…

– Тем более что – не в обиду тебе будь сказано, Мартина, – прервала ее толстая торговка, – ты с этим красавцем колдуном провела с глазу на глаз немало времени.

– Ну, так, красотка, ты, значит, уж месяц тому назад разродилась бесом, – вставил подошедший к ним молодой солдат с трубкой в зубах.

Девушка вспыхнула и прикрыла хорошенькое личико капюшоном своей черной накидки. Старухи бросили на солдата презрительный взгляд и принялись судачить с еще большим увлечением, ибо они находились у самых ворот, еще запертых, и были уверены, что войдут первыми. Они присаживались на каменные скамьи и тумбы и россказнями подзадоривали себя, предвкушая наслаждение, которое сулит им зрелище чего-то диковинного, какого-нибудь чудесного явления или по крайней мере пытки.

– Правда ли, тетушка, что вы слышали, как разговаривают бесы? – обратилась молоденькая Мартина к самой древней старухе.

– Истинная правда, племянница; спроси у любого, кто там был. Я привела тебя сегодня в назидание, – добавила она, – чтобы ты сама убедилась, до чего силен лукавый.

– А какой у него голос? – продолжала девушка, очень довольная тем, что завела разговор, который отвлек от нее внимание окружающих.

– Тот же самый, что и у настоятельницы, да помилует ее Господь! Вчера я долго ее слушала – жалость было смотреть, как она раздирала себе грудь, как выворачивала ноги и руки, а потом вдруг сплетала их за спиной. Когда святой отец Лактанс подошел к ней и произнес имя Урбена Грандье, изо рта у нее потекла пена и она заговорила по-латыни, да так гладко, словно читала Библию. Поэтому я ничего как следует не поняла, а только запомнила Urbanus magicus rosas diabolica, a это значит, что колдун Урбен заворожил ее при помощи роз, которые получил от лукавого. И правда, в ушах у нее и на шее показались розы огненного цвета, и так от них несло серой, что судья закричал, чтобы все заткнули носы и зажмурились, потому что вот-вот бесы вылезут.

– Вот видите! Видите! – торжествующе завопили женщины, обращаясь к толпе, а главным образом к нескольким мужчинам в черном, среди которых находился и тот солдат, что мимоходом бросил шутку.

– Старухи, кажется, воображают, что собрались на шабаш, – сказал он – Шумят, словно съехались сюда верхом на помеле.

– Молодой человек, молодой человек, – с грустью остановил его какой-то горожанин, – напрасно вы так шутите под открытым небом; как бы ветер в наше время не обратился для вас пламенем.

– А мне наплевать на всех этих заклинателей, – возразил солдат. – Зовусь я Гран-Фере, и вряд ли еще у кого-нибудь найдется кропило вроде моего.

Он взялся за эфес сабли, а другой рукой стал покручивать белокурый ус и исподлобья посмотрел по сторонам; не найдя поблизости никого, кто бросил бы ему вызов, он не спеша пошел, выступив с левой ноги, и стал бродить по узким, темным улочкам, преисполненный беспечности, свойственной молодым военным, и глубокого презрения ко всему, что не облачено в военный мундир.