Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII - Страница 12

Отцы Лактанс, Барре и Миньон глубоко поклонились и тоже осенили себя крестом.

– Да, господа, – сказал он, обращаясь к судьям, – сии белые розы собраны и представлены вам, равно как и рукопись, подписанная кровью колдуна и являющаяся списком с договора, который он заключил с Люцифером; оный список он вынужден был постоянно носить при себе, дабы удержать свое могущество. И сейчас еще можно, к великому ужасу, различить слова, начертанные в углу пергамента: «Подлинник хранится в преисподней, в кабинете Люцифера».

В толпе послышался раскатистый хохот, вырвавшийся из чьей-то могучей груди. Председатель покраснел и дал знак стражникам; те пытались обнаружить нарушителя порядка, но тщетно.

Судья-докладчик продолжал:

– Бесов заставили устами их жертв назвать свои имена. Имена бесов, а также их злодеяния записаны в документах, лежащих на этом столе: их зовут Астарот из чина Серафимов; Эазас, Сельсий, Акаос, Седрон, Асмодей из чина Престолов; Алекс, Забулоп, Хам, Уриэль и Ахас из чина Властей и т. д., ибо несть им числа. А что касается до их козней – кто из нас сам не был им свидетелем?

По зале пронесся протяжный гул; председатель призвал толпу к порядку, несколько алебардщиков выступили вперед, всё умолкло.

– Мы с прискорбием видели, как молодая уважаемая настоятельница урсулинок собственными руками терзала себе грудь и каталась по земле, в пыли; другие монахини – Аньеса, Клер и прочие, – нарушив скромность, приличествующую их полу, допускали похотливые телодвижения и непотребно смеялись. Когда кое-кто из нечестивцев высказал сомнение насчет присутствия бесов и когда сами мы почувствовали, что уверенность наша колеблется, ибо бесы отказывались назвать себя в присутствии посторонних – будь то на греческом или арабском языке, – тогда достопочтенные отцы укрепили нашу уверенность, соблаговолив разъяснить, что бесы крайне хитры, а посему нет ничего удивительного в том, что они притворяются невеждами, дабы им поменьше задавали вопросов; что бесы даже умышленно допускают в своих ответах варваризмы, солецизмы[18] и прочие погрешности с тайным расчетом, что тем они вызовут к себе презрение и у праведных отцов пропадет желание досаждать им; ненависть же их столь люта, что, собираясь совершить одну из своих козней, они внушили кому-то подвесить к потолку веревку, дабы дать повод для обвинения почтенных людей в подлоге, между тем как достойные уважения свидетели под присягой подтвердили, что в этом месте никогда никакой веревки не было.

Но, господа, помимо того, что небо чудесным образом изъявило свою волю устами благих истолкователей, мы только что явились свидетелями другого знамения: в то время как судьи были погружены в глубокие размышления, неподалеку от зала суда раздался громкий крик; мы направились в то место и нашли там тело девицы знатного происхождения; она на улице испустила последний вздох на руках досточтимого каноника отца Миньона; а от досточтимого отца, здесь присутствующего, и нескольких других уважаемых особ мы узнали, что имелись подозрения, не одержима ли и эта девица, ибо давно уже ходили слухи о том, что Урбен Грандье весьма ею очарован; поэтому отца Миньона осенила праведная мысль испытать девицу, и с этой целью он подошел к ней и неожиданно сказал: «Урбена казнили»; в ответ на это девица издала громкий вопль и упала мертвой; таким образом, по коварству беса, она не успела прибегнуть к помощи святой матери нашей, католической церкви.

В толпе поднялся ропот негодования, а кое-где раздалось слово «убийцы»; судебные приставы зычным голосом приказали соблюдать тишину; но тишина восстановилась только потому что судья-докладчик снова заговорил, а еще вернее – потому, что любопытство взяло верх.

– Позорное, сеньоры, дело! – продолжал он, стараясь такого рода восклицаниями подбодрить себя. – При ней нашли сочинение, написанное рукой Урбена Грандье!

И он вынул из стопки документов книгу в пергаментном переплете.

– Боже! – вскричал Урбен.

– Берегитесь! – вскричали судьи, обращаясь к окружавшим его стражникам.

– Сейчас бес даст себя знать, – изрек отец Лактанс зловещим голосом. – Подтяните цепи!

Цепи подтянули.

Судья продолжал:

– Звали ее Мадлена де Бру; ей было девятнадцать лет.

– Боже мой! Боже! Это свыше сил! – вскричал обвиняемый и замертво рухнул на пол.

Присутствующие заволновались; некоторое время царило всеобщее возбуждение.

– Бедняга! Он любил ее! – говорили одни.

– Такая хорошая девушка! – говорили другие.

Многих охватывало чувство жалости. Грандье опрыскали холодной водой, но он не приходил в себя; пришлось привязать его к скамье. Судья-докладчик продолжал:

– Нам предписано огласить в суде надпись на этой книге.

И он прочитал:

– «Ради тебя, прекрасная, кроткая Мадлена, ради успокоения твоей встревоженной совести я выразил в этой книге мысль, которая безраздельно владеет моей душой. Все мои мысли принадлежат тебе, небесная дева, ибо все они обращены к тебе, как к единственной цели моего существования. Но та, которую я посылаю тебе сейчас как цветок, исходит от тебя, существует только благодаря тебе и возвращается к тебе одной.

Не печалься, что любишь меня; не скорби, что я тебя боготворю. Разве ангелы небесные не ведают любви? Разве не в любви награда блаженных душ? Разве мы не так же чисты, как ангелы? Разве наши души не столь же отрешены от земли, как это бывает после смерти? О Мадлена, чем же могли мы оскорбить взор Господа? Неужели тем, что молимся вместе и, склонившись ниц перед алтарем, просим скорой кончины, которая застала бы нас в пору юности и любви? Или тем, что, мечтая вдвоем под сенью деревьев на погосте, мы подыскивали двойную могилу, улыбаясь смерти и оплакивая нашу жизнь? Или тем, что ты склоняешься передо мной в исповедальне и, говоря в присутствии Бога, не ведаешь, в чем дурном тебе исповедаться, – так чисты небесные сферы, в которые я вознес твою душу? Что же могло бы оскорбить Творца? Пожалуй, да, пожалуй, одно только: мне думается, что кто-нибудь из духов небесных мог позавидовать моему блаженству, когда в праздник Пасхи я увидел тебя, коленопреклоненную передо мною и очищенную долгим подвижничеством от тех следов скверны, который мог оставить на тебе первородный грех. Как ты была прекрасна! Взгляд твой искал в небе Господа, и я дрожащей рукой низвел Его на твои чистые уста, которых не осмелились коснуться уста ни одного смертного. Небесное создание! Я один был в тот миг свидетелем Господних тайн или, вернее, одной-единственной тайны: непорочности твоей души; я приобщил тебя к твоему Создателю, который сошел и в мою душу. Несказанный брак, где венчающим был сам Предвечный! Только такой брак и дозволен между девственницей и пастырем; единственным наслаждением для каждого из нас было сознавать, что для другого начинается вечность блаженства, вместе вдыхать благоухание неба, прислушиваться к горним созвучиям и быть уверенным, что наши души, обнаженные только перед Господом и одна перед другой, достойны вместе поклоняться ему.

Что же за сомнение еще тяготит твою душу, сестра моя? Может быть, тебя смущает мысль, что я чересчур боготворю твою добродетель? Или ты боишься, что мое чистое поклонение отвлечет меня от поклонения Создателю?..»

Когда Умэн дошел до этих слов, дверь, через которую удалились свидетели, внезапно распахнулась. Судьи с беспокойством стали перешептываться. Лобардемон недоумевал и знаком спросил у монахов, не делается ли это по их распоряжению; но те находились довольно далеко и, сами удивленные, не могли дать ему знать, что происходящее ими не предусмотрено. Впрочем, едва они успели обменяться взглядами, как, к великому изумлению присутствующих, на середину подмостков вышли три женщины в рубахах, босые, с веревками вокруг шеи и со свечами в руках. То была настоятельница в сопровождении сестер Аньесы и Клер. Обе они плакали; настоятельница была очень бледна, но держалась уверенно, и взгляд ее был решителен и смел; она опустилась на колени; монахини последовали ее примеру; все так растерялись, что никому и в голову не пришло задержать ее, и она ясным, твердым голосом произнесла слова, отозвавшиеся во всех уголках зала: