Семья Машбер - Страница 152

Устремились во вторую комнату, но — к всеобщему изумлению — вместо Лузи Машбера с группой его приверженцев в комнате сидели Коробка и Середа, с которыми мы, в другом месте и при других обстоятельствах, уже имели случай познакомиться. Эти двое полоумных обитателей «Проклятья» сидели друг против друга на стульях. Коробка был обмотан тряпьем, под тяжестью которого он едва мог двигаться, точно черепаха; его пальцы — грязные, никогда не мытые — были унизаны оловянными колечками. Середа, сидевший по другую сторону стола, с огромным стеклянным глазом, на который страшно было смотреть, и вторым, здоровым, неизменно улыбался. Оба были заняты тем, что грязными руками, без ложек, поминутно лазили в горшок с цимесом или с вареньем, который кто-то выставил для них, а потом с наслаждением облизывали пальцы.

Как они сюда попали? Кто их усадил за стол с угощением?

Наверное, не кто иной, как Сроли Гол, в котором — как серьезен он ни был в это утро, собираясь вместе с Лузи покинуть город, — все же не мог угомониться насмешник, всегда готовый устроить какую-нибудь каверзу и оставить кого-нибудь в дураках. Узнав из достоверных источников, что именно в этот день готовилось нападение на Лузи, Сроли решил подстроить так, чтобы люди, которые ворвутся в дом, намереваясь разделаться с Лузи, наткнулись на эту пару — на Коробку и Середу — и остались с носом. Даже покидая город ненадолго, Сроли, едва выходил за заставу, оборачивался лицом к городу и показывал ему кукиш. Тем больше оснований было у Сроли поступить так сейчас, когда он уходил надолго.

Сцену с Коробкой и Середой он так искусно обставил, что люди, добравшись до комнаты Лузи и увидав эту парочку, в первую минуту подумали, что это — ряженые, переодевшиеся под известных всему городу попрошаек. Но когда пригляделись и заметили, как они наслаждаются лакомством, которого никогда не едали и от которого не могут оторваться даже сейчас, когда чужие люди вошли в комнату, — заметив все это, главные заправилы церемонии остановились в недоумении, обескураженные. А рядовые бездельники, которых сюда привлекло любопытство — так называемые посторонние, — просто расхохотались, видя, как Коробка протягивает руку к чугуну и достает оттуда липкую гущу и как Середа, глядя на своего приятеля, делает то же самое, улыбаясь во весь рот от удовольствия.

Люди, заполнившие переднюю, вместо криков и ругани, которая должна была, по их расчетам, греметь на весь дом, услыхали хохот. Они подошли ближе к порогу комнаты Лузи и, увидев то, что увидели стоящие впереди них участники процессии, тоже расхохотались. Весть о парочке, лакомившейся в комнате, дошла и до тех, кто стоял на улице, и наконец достигла запряженных в тачку Шарфногла и его товарища, которые ждали, что с минуты на минуту выведут связанного или в кровь избитого виновника торжества, посадят его на позорную скамейку и, сопровождаемые улюлюкающей, проклинающей и гудящей толпой, они вывезут тачку со двора с еще большим рвением, чем привезли ее сюда. Шарфногл, обескураженный, начал кричать:

— А ну, герои, кто с геморроем и кто без геморроя… Марш по домам, по своим конурам… Пора, пора, кончилась игра!

Выкрикивал он эти рифмы без особого оживления, понимая, что и он, и его компаньон оказались в убытке. Они не получат вознаграждения, обещанного им, если задача будет выполнена как следует, и придется довольствоваться небольшим задатком… Они потащили тележку обратно, порядком остывшие, а за ними потянулась было и толпа, тоже охладевшая, но тут вдруг послышался истошный крик женщины, оказавшейся хозяйкой домика, в котором жил Лузи:

— Разбойники! Злодеи! Чем виноват мой дом?.. Женщина кричала, стоя над разбитой посудой, безжалостно выброшенной из окна. Когда началось нападение, ее, очевидно, не было дома, а теперь она вернулась и увидала, какой разгром ей учинили. Женщина ломала руки, точно над покойником, и кричала в отчаянии:

— Бог ты мой! А меня-то за что наказали?

— Она права! — подтвердил кто-то из стоявших рядом, оценивая на глаз ущерб, в нанесении которого он сам только что принимал участие — если не непосредственно, то, по крайней мере, как зритель, не высказывавший никаких возражений. Люди более озлобленные, не успевшие выместить свой гнев на главных виновниках городских бед, сейчас отыгрывались на несчастной женщине, не сочувствовали ей и кричали:

— Поделом ей! Не надо было пускать в свой дом змею подколодную. Не надо было сдавать таким… Не надо было…

Женщину оставили одну оплакивать свое имущество. Выслушав ее жалобы, все повернулись к ней спиной и стали расходиться — и те, кто проявлял сочувствие, и те, в ком кипела злость. Зачинщики нападения, понурив голову, пристыженные, выбирались, несолоно хлебавши, из толпы: затея, к которой они так старательно готовились, не удалась.

С сожалением и досадой они вынуждены были отметить, что добыча уплыла из-под носа. Те, кто не был непосредственно заинтересован в злодеянии, но примкнул к шествию просто из любопытства и из желания поглазеть на редкое зрелище — увидеть собственными глазами, как на позорную телегу посадят человека, которого приравняли к мусору, и вывезут его на свалку, — эти незаинтересованные зеваки теперь, когда представление не состоялось, не больно жалели о потерянном времени и с легкой душой расходились по домам. Они только что слышали, как плакала ни в чем не повинная женщина, пострадавшая за чужие грехи, и были довольны, что им не довелось быть свидетелями еще одной несправедливости, совершенной в отношении человека, который, возможно, не заслужил того, что с ним хотели сделать. Так что эти люди были даже рады, что не приняли участия в поступке, о котором потом сожалели бы.

А жалеть им не пришлось потому, что ранним утром того же дня Лузи Машбер и Сроли Гол, которые неминуемо пострадали бы, покинули свой домик, пока город еще спал, и затворили за собою дверь. Прежде чем переступить порог, Лузи поцеловал мезузу, а Сроли обернулся, окинул взглядом стены и только потом коснулся мезузы губами.

Небо было темное. И только на востоке едва начинал брезжить рассвет, появились первые проблески лучей, обещавшие грядущий восход ярко-красного, лучисто-жаркого солнца. Город еще спал за закрытыми дверьми и ставнями. Пыль на улицах улеглась, и предрассветное небо над головой было синим и ласковым. Никто нашим путникам не повстречался: не с кем было поздороваться, не от кого услышать утреннее приветствие.

Лузи и Сроли прошли по улице, которая привела их к железнодорожному переезду, где город заканчивался. Справа оказалось кладбище с липами и кустами орешника вдали, а слева — открытые поля и пашни, тянувшиеся к горизонту. И никого не видать, кроме двух путников: Лузи в летнем дорожном пальто, похожего на странствующего купца, и Сроли в расстегнутом кафтане, с тяжелой торбой за плечами, в которой лежали не только его вещи, но и вещи Лузи, шедшего налегке.

Когда они были уже далеко от города, перед ними распахнулось утро с восходящим из-за леса солнцем, похожим на круглого красного идола, появившегося из таинственного подземелья. Проснувшиеся птички подняли неистовый шум и щебетание, пламенно благодаря солнце за бодрящее, лучистое тепло. Чествуя его, они принялись летать, сновать между деревьев и выискивать что-нибудь подходящее для торжественной трапезы на заре.

Позже, когда солнце поднялось по небосклону, наши ходоки почувствовали на себе испарину: Сроли — от тяжести, затруднявшей передвижение, а Лузи — от самого хождения, к которому он был непривычен. Затем, ближе к полудню, они дошли до ручья, оставшегося от растаявшего снега, который скапливался в низменных местах и высыхал лишь к концу лета.

Здесь они расположились на отдых. Сроли снял с плеч торбу и положил ее наземь, оба вымыли руки в чистой воде ручейка, надели талесы и филактерии. Помолившись, они снова вымыли руки, и Сроли достал из торбы еду, приготовленную на дорогу. Они отдохнули и снова двинулись в путь по намеченному Сроли маршруту. Они шагали через поле, пока не дошли до дубовой рощи. Свернув в нее, они вдохнули запах древесной коры и прошлогодних листьев, согретых солнцем. Удивительный покой царил в этой роще. Сделав несколько шагов по шуршащей листве, путники нашли наезженную колею.