Семнадцатая карта (СИ) - Страница 16

— А кто тогда я, по-вашему?

— Не знаю, только вы не режиссер.

— Может быть, я повар, по-вашему?

— Нет. Да какой вы повар!

— На — слово на б — попробуй какой? — И Ми окунул голову кудрявого парнишки в уху. Хорошо, что она успела остыть. А то бы все, сварился.

— Я сейчас захлебнусь, — говорит парень. Он что-то хочет еще сказать, но Ми опять окунает его в бак.

Наконец, пареньку удается выговорить:

— Вы большой… вы очень…

— Накушался? Ну ладно, хватит с тебя. Что ты там хотел сказать? Большой…

Парень отфыркался, вытерся салфеткой и вдруг неожиданно ударил Ми в живот. Потом распрямил его, опять ударил, распрямил и потянул голову режиссера к его ухе.

— Подожди, подожди, — торопливо говорит Ми. — Давай в шахматы сыграем. Кто проиграет, из того суп сварим.

— А, давай! — парень отпускает Ми и хлопает его ладонью по плечу.

Ми очень любил играть в шахматы на деньги. Никто же не знал, что он был мастером спота по шахматам.

Первую парию Ми проигрывает. Просит парня отыграться.

— Как тебя звать? — спрашивает Ми.

— А разве я не говорил?

— Ну, говорил, не говорил, какая разница. Повторить, что ли, нельзя?

— Гарри.

— Гарри Поттер, что ли?! Вы не похожи…

— Вы уже это спрашивали. Других Гарри не бывает, по-вашему?

Ми проиграл еще партию. А играли они из пяти.

— Если проиграете еще партию, вам придется лезть в уху. Кстати, надо бы ее подогреть.

— Подогреем, подогреем. А как твоя фамилия? Ты не говорил.

— Каспаров.

— Каспаров? Не слышал. Гарри Кас… как?

— Гарри Каспаров.

— Гарри Каспаров? Не слышал. Хичкок — слышал, Стивен Спилберг — слышал, итальянец там этот… забыл как фамилия — тоже слышал. Каспаров — не слышал. Что-то никак не могу выиграть. Ну, ладно, давай еще. Думаю, больше ты не выиграешь.

Но Ми проиграл и эту партию. Пришлось искупаться в ухе. После третьего купанья Ми спросил:

— А ты это… не однофамилец чемпиона мира по шахматам Гарри Каспарова?

— Нет.

— Может быть, родственник?

— Скорее всего. Это я сам.

— Неужели?! А я ведь думал, что вы режиссер. Если бы я знал, что вы шахматист, я бы вас не топил в супе. Ведь мнение непрофессионала для меня ничего не значит. Так, тьфу и растереть.

— То есть я смело могу называть вас поваром?

— Пожалуйста.

— И не режиссером?

— Конечно. Ведь все равно вы в этом деле ничего не понимаете.

— Вы считаете, что я ничего не понимаю в режиссуре?

— Абсолютно.

— Я могу назвать вам ошибку Бортко в Мастере и Маргарите.

— Да? Извольте. Мне казалось, что там нет ошибок.

— Именно в этом и состоит ошибка. А конкретно, у Никанора Ивановича Босого в борще слишком маленькая кость. Это раз. Должно быть огненное озеро с мозговой костью. Много ошибок в Грибоедове. Нет вальдшнепов и дупелей по сезону, шипящего в горле нарзана, вежливой услуги. А где яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в чашечках? А филейчики из дроздов с трюфелями?

Нет, вообще ни атмосферы Грибоедова, ни вечерней Клязьмы. Там же соловьи, наверно, поют!

Нет официантов. Они же несли над головами запотевшие кружки с пивом, хрипло и с ненавистью кричали:

— Виноват, гражданин!

И где-то в РУПОРЕ голос командовал:

— Карский раз! Зубрик два! Фляки господарские!!!

Где всё это?!!!

Тонкий голос уже не пел, а завывал:

— Аллилуйя!

Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, ад.

И было в полночь видение в аду.

— Видимо, Бор посчитал эти подробности не существенными, — сказал Ми.

— Да, именно так, — ответил Гарри. — Только этого не может быть. Все дело в подробностях. Подробности показывают степень увеличения. Только при очень большом увеличении мог быть виден Воланд, Коровьев, Кот, Азазелло, Гелла. Если не существенна глубина молчания, когда:

— Видно было, как у одного из официантов пиво течет из покосившейся набок кружки на пол, — то и нельзя увидеть Воланда.

А уж тем более нельзя связать настоящее с Иешуа Га Ноцри, с падением Ершалаима.

В ложе театра Варьете не было дальней родственницы Аркадия Апполоновича Семьплеярова, которая била этого председателя акустической комиссии московских театров лиловым зонтиком по голове.

Как говорится, чего ни хватишься, ничего у вас нет.

Бал не распечатан. Кажется, что он такой и есть у Булгакова. Это все равно, что не рассказывать, как работает двигатель внутреннего сгорания. Не показывать работы двигателя изнутри. Ведь в то время, когда жил Булгаков этого увидеть было нельзя. Но если сегодня можно, то должно быть показано то, что не видно невооруженным глазом. И только тогда удастся изобразить то время, то прошлое, когда показать работу двигателя изнутри было невозможно.

Слишком прижаты ушки. Товарищ Бор воссоздает не Мастера и Маргариту, а монумент. Мавзолей. Такое изображение это все равно, что бросок шайбы БЕЗ ЗАДЕРЖКИ. Это не результативный бросок. Более того, он неправильный. Он никому не нужен даже если случайно окажется результативным. Чтобы увидеть этот бал нужна ПАУЗА. Время должно остановиться на двенадцати часах.

Нет вскипавшего на солнце серебра на груди кентуриона. Тогда получается, что и Иешуа, шмыгающий носом, не вызовет восхищения. Ведь он, как ТЫ да Я. Восхищение вызовет только Идол.

В Мастере и Маргарите создано Булгаковым Вымышленное Пространство. В книге оно реально существует. А в кино его нет. В Улицах Разбитых Фонарей и в сериале Агент Национальной Безопасности его больше, чем в этом кино Бортко.

— Хочешь, я дам тебе роль, — сказал Ми. — Роль в моем фильме.

— Что это за роль? — спросил гроссмейстер.

— Как раз подойдет для тебя. Роль Великого Рыцаря Дон Кихота Ламанчского. Споешь песню:

— Я тоже буду играть роль в моем фильме. Ну, как обычно. Если никто не верит, что я режиссер, пусть поверят хотя бы, что я артист.

— А вы кого будете играть? Роль какого-нибудь графа?

— Во-первых, каких-нибудь графов не бывает. А во-вторых, я буду играть роль Великого Джона Леннана.

— Что-то я не слышал о таком.

— Еще услышишь.

На заднем плане, у бани, под сильной лампой режиссер Молчановский разглаживает складки на костюмах героев. Он держит огромный дымящийся утюг с резными дырками. Через эти дырки видны раскаленные угли. Как на треножнике для жертвоприношений. Он бормочет:

— И в детской резвости массы колеблют мой треножник…

Кругом темно. Только небольшая лампочка горит у туалета, да на другом конце Зоны можно различить огонек дорогой сигары. Гаванская. Очевидно, какой-то олигарх смог получить посылку даже в этот праздничный день. А ДПНК угостить он просто обязан.

Молчановский опускает раскаленный докрасна утюг на костюм. Материал скворчит, морщится и ежится, как живая кожа.

— Ничего, ничего, — бормочет Молчановский, — а то эти складки могут принять за чью-то — слово на букву п. — А меня будут благодарить за сексографию. А мне это надо? Ведь я только романтик. — И он опять жарит кожу, как будто приносит в жертву древнего жителя республики Майя. — А почему бы и нет? — говорит Молчановский. — Я новый Монтесума. — Сильно. Пусть так все и думают. Он начинает интенсивно уничтожать складки на костюме своего героя.

Вдруг раздается звон разбитого стекла. Прямо перед Молчановским из разбитого в виде пятиконечной звезды окна вылетает окровавленная голова. Во рту у головы скомканный лист сценария. Это голова Эдуарда Радзинского. Кто-то тянет его назад за ноги. Пять острых копий держат голову и не пускают ее назад. Молчановский поднимает свой огромный антисексуальный утюг. Радзинский пытается что-то сказать, но лист сценария во рту мешает. Он только тонко пищит: