Семейный круг - Страница 52

Тут к ним присоединился Ольман; он спросил, хорошо ли они спали. Он казался счастливым, успокоившимся.

— Вы знаете, что Дениза решила не уезжать? Не хочет расставаться с солнцем и друзьями.

— Ура! — воскликнул Лотри. — Вот приятная новость! Я не вполне согласен с вами, — продолжал он, обращаясь к Бертрану. — Это провал не демократии вообще, а определенной ее разновидности — демократии парламентской. Мне кажется, что профессиональные корпорации будут отныне играть в государствах все б ольшую и б ольшую роль. Внутри каждой корпорации будет необходим строгий контроль. Биржевые агенты его и сейчас уже осуществляют. Банки…

— Ну, если вы завели разговор о банках, я лучше пойду встречать детей, — сказал Ольман.

Он направился по тропинке, ведущей к церкви.

— Это Монте просил ее приехать в Париж? — негромко спросил Лотри. — Она сама вам сказала?

— Сама, — ответил Бертран. — Не знаю, почему она раздумала… Я почти что жалею об этом. Такое беззаветное понимание дружбы…

Они умолкли — за углом террасы показалась группа женщин и детей. Патрис, бежавший впереди, стал подзывать собачку:

— Микет!

Мари-Лора подошла поздороваться с Бертраном Шмитом, с которым она особенно дружила; она была очень оживленна.

— Здравствуйте, лентяи, — сказала Дениза. — Вам подали все, что нужно? Лотри, можно у вас на минутку отнять Бертрана? Мне надо ему кое-что сказать.

Она увела Бертрана Шмита к розарию.

— Мне необходимо поговорить с вами, — сказала она. — Я в отчаянии… Эдмон вам сказал, что я решила не ехать? Монте звонил сегодня уже три раза. Он резко упрекает меня, говорит, что я веду себя с ним, как пустая кокетка, обвиняет меня в мещанской трусости и отсутствии благородства. Эдмон ничего не понял в этой истории, но хорохорится как победитель и доводит меня до исступления… А главное — дети…

Она рассказала историю с чернилами.

— Понимаете, я в ужасе от мысли, что могу причинять детям страдания, какие переживала сама… Эта мысль не дает мне покоя… Я знаю, по вашей теории, теперешних детей такие вещи не волнуют… Это, может быть, и верно в отношении подростков, — да и то я не уверена. Но это, во всяком случае, неверно в отношении детей… Я перехватила несколько взглядов Мари-Лоры. Девочка уже начинает осуждать меня… И вот я между ней, мужем и Монте… клянусь, это невыносимо!

— Ну так съездите куда-нибудь, — сказал он. — Когда все идет из рук вон плохо, отлучка почти всегда приносит облегчение.

— Да, но куда ехать? Буду ли я в Версале или в Тамари — Эдмон теперь все равно станет думать, что я поехала к Монте. Знаете, куда я поехала бы, не будь у меня таких тягостных воспоминаний? В Пон-де-Лэр. Мама настойчиво зовет меня в каждом своем письме.

— Вот и отлично, поезжайте в Пон-де-Лэр, — сказал Бертран. — Это может оказаться для вас гораздо благотворнее, чем вы думаете. Для человека нервного губительно хранить в душе страх перед каким-то домом, каким-то человеком. Надо развеять призраки, идя прямо на них. Обращайтесь с собою как с конем, который не хочет взять барьер… В таких случаях прибегают к стеку.

Она отвела ветку, свесившуюся над тропинкой.

— Осторожнее, Бертран… Глаза… Пожалуй, вы правы… Да, если достанет мужества — поеду в Пон-де-Лэр… Что ни говорите, я совершенно больна от этой истории с детьми… Я ведь так остерегалась именно этого. По этим соображениям я их и держала почти круглый год в деревне… Помните, Бертран: «Марионетка поняла пьесу»? Да, но какая от этого польза бедной марионетке? Ведь ей все равно играть предназначенную роль.

— Во всяком случае, частично… А говорил я вам, что придумал для своей пьесы эпилог?

— Нет. Какой?

— Благодаря героическим усилиям марионетки все же разыграли свою собственную пьесу и, плохо ли, хорошо ли, то ли применив силу, то ли проявив полное безразличие, избавились от веревочек петрушечника. Занавес опускается. Когда он взвивается вновь, зрители опять видят петрушечника: он вернулся на нижнюю сцену и с полным безразличием заботливо укладывает кукол в ящик и объявляет следующее представление… Как по-вашему — удачно?

— Печальный конец!

— Чем печальный? Естественный. Всех нас одолеет смерть, но существование свое мы можем сделать благородным или подлым, — в зависимости от того, насколько мы окажемся мужественны и тверды. К тому же моя пьеса не вполне соответствует действительности. В реальной жизни веревочки не видны, а петрушечник безразличен; так легче.

— Мне нравится ваш оптимизм, Бертран; в нем есть что-то безнадежное, и это мне по душе. Вы прыгаете в пустоту и говорите при этом: «Все превосходно». Иной раз мне кажется, что я последую вашему примеру, буду жить сегодняшним днем, прыгать…

Они шли вдоль небольшого пруда, где плавали утки. Бертран смотрел на двойной след, остававшийся после каждой птицы, — на зыбкий угол, стороны которого расходились, все расширяясь, до самого берега. Он остановился, подобрал камешек и бросил его в воду. От него пошли кругообразные волны, разбегавшиеся далеко-далеко, пока не терялись из виду; они бороздили отражения деревьев в воде горизонтальными, параллельными, трепещущими линиями, потом слабели и замирали. Вода вновь стала гладкой. Дениза, следовавшая за жестом и за мыслями Бертрана, встретила его взгляд и улыбнулась.

XVIII

Путь от Парижа до Пон-де-Лэра, — столь знакомый, — показался совсем коротким. Какой-то плешивый толстяк попробовал разговориться с Денизой. Он сказал, что по профессии он дирижер, собирается в Англию, а недавно приехал из Египта. Его жена гораздо моложе. У них маленький сын. Ему грустно расставаться с ними. Дениза слушала рассеянно, хотя рассказ и трогал ее. На реке, за тополями, виднелись ползущие гуськом баржи. Наедине с незнакомцем, в тесном купе, она чувствовала себя восхитительно свободной. Как мало требуется, чтобы спастись от судьбы! Немного мужества. Небольшой переезд по железной дороге. Из соседнего купе в отворенную дверь доносились обрывки разговора:

— Он открывает рот не больше пяти-шести раз в год и только для того, чтобы возвестить о каком-нибудь несчастье…

Дениза попыталась заняться чтением. У нее была книга о Чехове.

«Какая странная судьба у героев Чехова! Они до крайнего предела напрягают свои внутренние силы, но никогда не достигают внешних результатов. Все они вызывают у нас жалость. Такая-то нюхает табак, одевается черт знает как, ходит нечесаная, распускается; такой-то всем недоволен, ворчит, пьет и приводит в отчаяние окружающих. Все эти люди рассуждают и действуют вкривь и вкось. Они не умеют, — я сказал бы даже: не желают — приноровить внешний мир к своим потребностям».

Из коридора вновь донеслось:

— За ним числится две тысячи семьсот двадцать пять летных часов… В этом отношении он весьма привлекателен. Но его отец и младший брат с ним не в ладах. Он считает их кретинами. И не скрывает этого.

Дениза представила себе эту семью, ее драму. Потом опять стала читать:

«Невозможно спокойно размышлять и пытаться предвидеть будущее. Надо биться головой об стену не переставая. К чему это приведет? И вообще приведет ли к чему-нибудь? Начало это или конец? Не есть ли это новый способ созидания, созидания нечеловеческого, ex nihilo. ^[54] „Не знаю“, — отвечает старик профессор своей воспитаннице Кате, которая бьется в рыданиях. „Не знаю“, — отвечает Чехов всем плачущим, всем страдающим. Книга о Чехове должна заканчиваться следующими словами — и только ими: „Смирись, мое сердце; спи уготованным тебе животным сном“».

Она закрыла книгу и задумалась.

«Почему „животным“? — думала она. — Бертран тоже сказал бы: „Не знаю“, но он добавил бы: „Я могу попытаться кое-что узнать…“ „Смирись, мое сердце; спи уготованным тебе животным сном…“Да, иногда надо спать, как животное, все забыть, возродить в себе животное. Но разве не бывает пробуждений? Побед?»

Она смотрела на овраги в окрестностях Пон-де-Лэра, на меловые кряжи и зеленые холмы, где ей знакома каждая тропинка, и у нее росло такое чувство, будто она накануне пробуждения, будто она вот-вот достигнет вершины, с которой, после долгого подъема, после мучительных усилий и разочарований, уму откроется какая-то великая истина.