Семейный круг - Страница 49

Дениза, по обыкновению, слушала, как внимательная ученица.

«Неисправима! — думала она. — Как только мне начинают излагать какую-нибудь теорию — я перестаю рассуждать…»

— Отлично понимаю, — сказала она, — но дела моего мужа…

Тяжелая рука вновь опустилась на стол.

— Ваш муж, мадам… простите меня за резкость… Я его хорошо знаю. Это порядочный человек, труженик, но человек, не умеющий ответить: «Нет». Это человек, не умеющий, взглянув на счет дебитора, сказать: «Больше ни гроша!» Он не обладает ясным умом, это ум, осложняющий самое простое дело множеством грандиозных и невыполнимых затей… Это фантазер; он усеял Африку плантациями без единого деревца, гостиницами без постояльцев, рафинадными заводами без сахара, копями, непригодными для эксплуатации, которыми он увлекается только потому, что они туземные… А ведь залежей, которые могут прокормить рабочую силу, состоящую из рабов, недостаточно для питания большого современного предприятия… Я ничего не имею против вашего мужа, мадам, но он — поэт, а не делец… Кроме того, мадам, позвольте вам сказать, поскольку он ваш муж… и это для него большое счастье, ибо вы очаровательны, но в то же время и большое несчастье, потому что у вас тоже имеются идеи, политические и иные… Вы не раз оказывали ему весьма плохие услуги… Кредитование Германии, займы Восточной Европе… Я помню, с чего это началось, я тогда еще работал в банке… Эти идеи исходили от вас.

— Да, конечно… Но разве я была так уж не права, господин Бёрш? Разве не следовало что-то предпринимать? Какая нам будет польза от того, что удастся сохранить во Франции относительно спокойный островок, если нас захлестнет, затопит всеобщий шторм? Если все вокруг погибнет, неужели вы думаете, что мы уцелеем?

— Мадам, — возразил Бёрш, — я избегаю обсуждать такого рода вопросы с женщинами… Однако, если хотите знать мое мнение, то — нет, не надо было ничего предпринимать, во всяком случае, в сфере экономической, потому что здесь все грандиозные планы терпят крах. Ничем нельзя подменить общественное мнение и труд людей. Америка и Англия оказали сквернейшую услугу Германии, внушив ей иллюзию кредита… Восстановление Германии? Да, это дело чрезвычайно важное. Да, я сочувствую ему. Но это дело самих немцев — и никого более. Вне этого — нет спасения.

Он посмотрел на часы.

— Напрасно я заговорила об этой стороне деятельности Эдмона, — сказала она. — Она вас не может интересовать. Вопрос, который я хотела задать вам, идя сюда, проще… Согласитесь ли вы занять нейтральную позицию, если министерство сделает попытку «восстановить» банк Ольмана?

Бёрш смягчился; он рад был, что высказал свою принципиальную точку зрения женщине, которая некогда была его противницей.

— Вы сами понимаете, что мне отнюдь не доставляет удовольствия быть свидетелем того, как терпит крах старинная фирма, носившая одно время мое имя, — ответил он. — Кроме того, в одном пункте вы вполне правы: если ликвидацию произвести миролюбиво, это будет для всех гораздо выгоднее. Я ознакомился с балансом; капиталы вложены также и во многие промышленные предприятия, а такое предприятие — завод, оборудование — всегда представляет какую-то ценность, какой-то «х». Если предприятие приостановить — оно сразу превращается в лом, и тогда при ликвидации можно получить лишь десять или пять процентов.

Она почувствовала, что надо молчать и ждать. Он снова положил руку на стол и взглянул на часы.

— Вот что, — сказал он в заключение, — передайте Лотри, что завтра утром я заеду к нему… Может быть, удастся сговориться.

Выйдя от Бёрша, Дениза прошлась по парку Монсо. На скамейках сидели старики с газетами в руках. Дети играли в лошадки. Самые маленькие строили из песка крепости. Ей вспомнился сад Сольферино в Руане, по которому она проходила, возвращаясь из лицея на улицу Дамьет. Жизнь идет своим чередом. Она посмотрела на часы. До обеда еще два часа. Она подозвала такси и поехала к Менико, своему любовнику.

XV

Банк Ольмана был спасен. Все уцелевшие банки волей-неволей выделили требуемые миллионы. Министерство финансов опубликовало сообщение, в котором приветствовало это «единодушное проявление солидарности». Личное состояние Эдмона Ольмана почти целиком пропало, но так как его поведение в дни кризиса было безупречным, кредиторы сами предложили ему остаться во главе нескольких предприятий; поэтому образ жизни семьи Ольманов, и прежде довольно скромный, почти не изменился.

Июль стоял дождливый, прохладный, и Париж был окутан печалью и мглой. Безработица росла. Вслед за германской маркой у финансистов стал вызывать тревогу фунт стерлингов. Сильнейшие грозы покрывали аллеи Булонского леса жесткими белыми градинами. Дениза Ольман попросила Бертрана Шмита сходить с нею в кино. Они отправились на американский фильм. Грузовики с пивом мчались ночью по какой-то нью-йоркской улице, под эстакадой надземной железной дороги. Раскрывались огромные ворота тюрем. Револьверные выстрелы — легкие, сухие — почти совпадали с ритмом джаза. Шумела ярмарка, волны разбивались о скалы, грохотали самолеты. Бандиты в смокингах, высунувшись из роскошных автомобилей, обстреливали девушек пулеметной очередью. В антракте Дениза и Бертран разговорились.

— Если бы вы только знали, до чего я устала, — говорила Дениза. — В дни волнений мне на минуту показалось, что моя жизнь наконец-то приобретет какое-то величие. Правда, уверяю вас, мне было удивительно радостно бороться рядом с мужем. Я почти что желала полного разорения, которое заставило бы меня и детей зажить обыкновенной, суровой жизнью… А потом ничего не случилось. Никогда ничего не случается. Как говорит противный Бёрш: «Теперь всех спасают». Даже крушение и то становится чем-то посредственным, умеренным. Меня по-прежнему приглашают на обеды. Бёрш присылает мне цветы. Эдмон смиренно соглашается находиться «под наблюдением». Он рад тому, что разорение сблизило нас, как некогда сблизила болезнь… А мне хочется куда-то бежать, действовать, жить. Увезите меня куда-нибудь, Бертран!

— Я бы с удовольствием, — ответил он. — Да ведь это продлилось бы лишь недели две.

— Почему?

— Потому, что вы меня не любите; потому, что я люблю Изабеллу; потому, что…

— Вот видите — и вы, как все, рассчитываете, прикидываете… А впрочем, вы правы.

У них за спиной мужчина и женщина вполголоса толковали о ревности.

— Думаешь, что тебя обманывают, — говорила женщина, — а оказывается, что нет; тогда проникаешься доверием, а вот это-то доверие и обманчиво.

Бертран обернулся. Женщина была красивая.

— Суть дела в том, что я ничем никогда не удовлетворюсь, — продолжала Дениза. — Я инструмент, поврежденный еще с детских лет. Освобожусь ли я когда-нибудь от состояния внутренней неустойчивости? Обрету ли когда-нибудь равновесие? У меня такое ощущение, будто я пружина, которая получила толчок, заколебалась и уже не может остановиться.

На экране мелькали рекламные фильмы. Бутылки с вином разговаривали. Волшебные жидкости мыли автомашины. Пилюли очищали гигантские кишечники.

— Чем было вызвано первое потрясение? — продолжала Дениза. — Забыла. А первое, которое запомнилось, произошло так. Мы, все три девочки, жили с мамой в Безевале… Как-то ночью я услышала, что она поет. Я подошла к окну. Около нее я разглядела незнакомого человека, того, за кем она теперь замужем… С того вечера я перестала быть счастливым ребенком.

Сосед Бертрана говорил:

— Безработные? Ах, старина, их сколько угодно и во Франции, как повсюду. Только у нас их называют рантье. Так изящнее.

— А последнее мое большое разочарование, — продолжала Дениза, — это финансовый крах Эдмона. Я верила в Эдмона. Он казался мне смелым, великодушным… Он таким и был, но под моим влиянием он стал играть роль, для которой не был создан. Да, во всей этой истории я страшно виновата!

— Дорогая Дениза, вы не вполне последовательны, — возразил Бертран. — Вы за него вышли потому, что он был существом слабым и мог стать орудием в ваших руках. Не упрекайте же его за сделанный вами выбор.