Семейный круг - Страница 47
Выйдя из дела в 1929 году, он стал играть на понижение акций Ольмана. Он, по его выражению, «шаг за шагом» добился снижения акций Колониального банка с 2200 до 215 франков. На этих операциях он нажил огромное состояние.
Диагноз Бёрша был правилен. Как и многие, вступившие в деловой мир в начале 1920-х годов, Эдмон Ольман возомнил себя искусным пловцом потому, что поплыл в момент неожиданного прилива. На первых порах робкий, он постепенно уверовал в успех любого своего проекта. К 1927 году он уже оказался столь же бессильным приостановить развитие своей активности, как в 1812 году Наполеон был не в силах ограничить свои завоевания. Когда начался европейский кризис, он задумал, отчасти в угоду Денизе, прийти на помощь многим странам. Он кредитовал на значительные суммы банки Центральной и Восточной Европы. Крах венского «Кредитанштальта» и повторное падение курса марки нанесли ему окончательный удар. Одно время он надеялся, что «План Гувера», стабилизировав рынки, спасет и его. «Это всего лишь укол камфары», — сказал Бёрш.
Для тех из гостей, которым все это было известно, вечер на улице Альфреда де Виньи представлял зрелище, полное тайного интереса. Ольман был бледен, но держался уверенно и был оживленнее обычного. Дениза, прекрасная и смелая, в гладком черном платье с брильянтовым ожерельем, спокойно рассаживала приглашенных. Близкие друзья — Бертран Шмит, Лотри, Монте — наблюдали за ней с тревогой. Гости, настроенные враждебно, как, например, супруги Сент-Астье, собирались по углам и шепотом злословили.
— Шесть тысяч на вечер накануне краха — это просто неприлично! — вопила госпожа Сент-Астье.
— Сесиль! — одергивал ее муж, показывая знаком, чтобы она говорила потише.
Многие слышали ее. Кое-кто соглашался:
— Им следовало бы отменить вечер…
Другие, наоборот, считали, что устройством вечера Ольманы доказывают свою стойкость. Пять-шесть тысяч франков — ничто при балансе в несколько сотен миллионов, да к тому же — так ли уж неотвратимо разорение? Все наблюдали за Лотри, который в качестве одного из руководящих чиновников министерства финансов, конечно, знает истинное положение дел.
Бертран Шмит долго поджидал, когда можно будет подойти к Денизе, и наконец отвел ее к роялю.
— Это правда? — спросил он.
— Да, если только не свершится чудо, а ведь вы в чудеса не верите.
— Что же с вами станется?
Она жестом приветствовала входящую пару, потом ответила вполголоса:
— Мы отдадим все до последнего франка, драгоценности, мебель; выедем из этого особняка и будем трудиться.
— Вы молодчина. Я всегда так и думал, и все же — вы достойны всяческих похвал.
— Тут нет с моей стороны никакой заслуги, — ответила она, — я вовсе не дорожу всем этим… Я владела этими вещами, но они никогда не владели мною. Не говорите со мной больше, Бертран, за нами наблюдают… Лучше помогите мне рассадить их. Мне с ними не справиться.
И действительно, в этот вечер ей никак не удавалось поддерживать ту дисциплину, которою славился салон Ольманов. Уже усевшиеся и успокоившиеся гости вдруг вскакивали с мест, чтобы послушать новости, которые шепотом передавали вновь прибывающие.
— Вы знаете, что это ее любовник? — говорила молодая женщина, указывая на Денизу и Монте.
В глубине гостиной между Лотри и Сент-Астье шел ожесточенный спор:
— Как-никак, — говорил Сент-Астье, — а глубоко возмутительно, что Гувер поставил Францию перед лицом совершившегося факта и что теперь она вынуждена отказаться от своих прав. Это просто шантаж.
— Дорогой мой, вы искажаете факты, — отвечал Лотри. — Франция была осведомлена… Я сожалею о другом, а именно, что предложение исходит не от нас. Четыре месяца назад Владимир д’Ормессон [48]предлагал то самое, на что вы сегодня соглашаетесь. А тогда вы кричали, словно он совершил какое-то преступление. В результате — мы упустили инициативу. Из-за таких, как вы, мы всегда опаздываем с капитуляцией. Мы начинаем торговаться, а в конце концов уступаем, отнюдь не спасая положения и не внушая к себе любви, а будь это сделано своевременно — так по крайней мере было бы восстановлено доверие…
— Чье доверие? — возразил Сент-Астье. — Нельзя дурачить французов и не делать различия между долгом, который, в сущности, не что иное, как расходы, связанные с войной, и репарациями, которые являются возмещением за все то, что у нас разрушили… Никак не могу согласиться…
— Довольно, довольно, Лотри! — воскликнула Дениза, стоя между рядами стульев. — Сядьте, прошу вас, и помогите сесть другим…
В гостиную вошла певица. Все умолкли. Госпожа Ольман объявила:
— «Утро» Рихарда Штрауса.
Музыка на время умерила страсти. Раза два послышался шепоток, и сразу же к говорившим обернулось несколько возмущенных лиц. Сильный, свободно льющийся голос производил впечатление той благородной уверенности, которая внушает слушателям чувство покоя и радости. Раздались громкие аплодисменты. Дениза, привстав, обернулась к слушателям и объявила:
— «Bist du mit mir», [49]— Баха.
Полилась неторопливая, спокойная, трогательная мелодия. Теперь уже никто не шептался. Ольман жадно слушал, подперев рукою усталое лицо.
Bist du mit mir, geh’ ich mit Freuden
Zum Sterben und zu meiner Ruh’… [50]
«Да, — думал он, смотря на тонкий профиль жены. — Я без страха встречу и разорение и смерть, если ты будешь со мною…»
Дениза тоже мысленно относила слова этой песни к себе и Эдмону. Она отлично понимала, что он должен чувствовать в эти минуты.
«Как несчастье возвышает человека! — думала она. — Я давно уже не была так довольна собою, как теперь».
Ach, wie vergnügt wär’ so mein Ende,
Es drückten deine schönen Hände
Mir die getreuen Augen zu! [51]
«Будь ты со мной, я с радостью пойду навстречу смерти и покою». Песня подходила к концу. Дениза повернулась, чтобы взглянуть на Эдмона. Лицо его выражало отчаяние. Она улыбнулась ему. Бертран Шмит, наблюдавший за ними, заметил ее улыбку. «В этой чете она — сильнейшая», — подумал он.
Пока исполнялся следующий романс — то был «Король-пастух» Моцарта, — он размышлял о том, как странно в ней сочетаются женское очарование и мужская сила.
После концерта гости направились в столовую. Госпожа Сент-Астье рьяно, с каким-то мстительным негодованием пересчитывала пирожные, словно это были миллионы, похищенные у пайщиков Колониального банка.
XIII
Людская злоба — а ей нет границ — в значительной степени состоит из зависти и опасенья. Несчастье обезоруживает ее; поэтому люди, страдающие оттого, что никто их не любит, находят в катастрофах, как узколичного, так и общественного характера, горькую радость: такие катастрофы, принижая их, даруют им своего рода отпущение грехов. Когда тридцатого июня в Париже разнеслась весть о том, что Ольманы разорены, что Ольман созвал кредиторов, передал в их распоряжение все, чем он располагал, вплоть до драгоценностей и небольшого личного капитала жены, что Дениза обратилась к друзьям с просьбой подыскать ей какую-нибудь должность, чтобы она могла зарабатывать на жизнь, — это вызвано мощную волну сочувствия, и даже те, кто — как Сент-Астье — содействовали их разорению, стали изыскивать возможности спасти их.
За последнее столетие промышленные и финансовые круги пережили немало периодически возникавших кризисов, но кризис, начавшийся в 1929 году, оказался небывало глубоким и во многих отношениях отличался от предыдущих. Отличие это заключалось прежде всего в том, что он носил политический характер и что правительство (даже когда в состав его входили далеко не социалистические деятели) постоянно вмешивалось в события с целью поднять или поддержать деятельность частных капиталистических предприятий. В связи с крахом Колониального банка и банка Ольмана некоторые члены парламента проявили особую настойчивость. Аргументы, которые они приводили, были весьма убедительны. Нельзя допустить разорения многих промышленников восточных районов, которые были связаны с банком Ольмана и теперь тоже потерпят крах. Нельзя допустить и того, чтобы колониальные вкладчики, среди коих много туземцев, усомнились в кредитоспособности Франции. Министерство финансов одобрительно относилось к задуманной коллективной помощи крупных банков и дало указание Французскому банку принять участие в соответствующих мероприятиях.