Семьдесят два градуса ниже нуля. В ловушке. Трудно отпускает Антарктида - Страница 99

Как только Андрей вышел, Томилин рванулся к Пухову:

— Врезать бы тебе, дядя моей тети…

— Отставить! — Я силой оттащил Томилина в сторону. — Пухов, зайдите ко мне. Первой смене приступить к заготовке снега.

Меня душил гнев — плохой помощник в предстоявшем объяснении. Пухов нервничал, лысина его покраснела. Я его ненавидел. Он сразу же перешел в наступление:

— У вас, Сергей Николаич, на станции есть любимчики и козлы отпущения, так дальше продолжаться не может. Вы обязаны призвать Томилина к порядку!

— Тяжело вам, наверное, с нами, Пухов.

— Если вы насчет Андрея Иваныча, то я только хотел проявить чуткость. Когда у моего друга нашли в легком опухоль…

— Да, не только Томилин, многие могли не сдержаться…

— То есть? — с вызовом спросил Пухов.

— То, что вы слышали.

— Если и начальник станции так рассуждает, я обращусь к товарищам!

— Прекрасно. У меня будет повод вынести этот случай на обсуждение коллектива. Вас это устраивает?

— Пусть товарищи скажут!

— Думаю, они скажут мало для вас приятного.

— Я работал не хуже других!

— Едва ли они вспомнят об этом. Кстати, о работе. Вы настолько явно ею тяготитесь, что я пойду вам навстречу. С сегодняшнего дня вы освобождены от работы. У вас будет время на досуге подумать о разных разностях.

— Вы не имеете права!

— Ошибаетесь, такое право у меня есть. Теперь идите.

— Я этого не оставлю, вы ответите!

Идите!

Пухов хлопнул дверью. Я выпил воды, прилег. В голове — сплошной гул от напора крови, наверное, пошаливает давление, нужно больше бывать на свежем воздухе. В этом недостаток погребенного под снегом помещения: через вентиляционные ходы воздух с поверхности пробивается слабо. Правильно Саша сделал, что выпустил Андрея, пусть проветрит легкие.

Едва я успел об этом подумать, как Андрей вернулся. Он так устал, что только виновато улыбался и обзывал себя «старой рухлядью», когда я помог ему раздеться и прилечь на кровать. Я вышел в камбуз и принес крепкого чая со сгущенкой. Андрей выпил, улегся поудобнее.

— Никогда не угадаешь, — сказал он, — о ком я все время думал.

— Тогда скажи сам.

— О Пухове.

— Зря придаешь значение его болтовне.

— Ерунда, — возразил Андрей, — это он так брякнул, не подумав. Кстати, он только что извинился за бестактность — искренне, по-товарищески. Ты знаешь, что он был на фронте?

— Конечно.

— А что он заслужил два ордена и был трижды ранен?.. Я к тому, что иногда ты бываешь с ним резок. А таких людей с каждым годом остается все меньше, придет время, и их в праздники будут показывать по телевизору — последних из могикан. Поговори с ним по-человечески, один на один, и постарайся понять, что с ним происходит. Только забудь на время, что ты начальник станции, иначе никакого разговора не будет…

— Андрей, — сказал я, — наши дела плохи.

— «Обь»?!

— Да. Поиск практически прекращен, «Обь» уходит домой.

Андрей долго молчал.

— Значит, — он медленно, с трудом приподнялся на локте, — то, что ты сказал ребятам после завтрака, было неправдой?

— Почему неправдой? Хотя, если уж быть честным до конца, пожалуй, так. С другой стороны, «Обь» еще не ушла, Андрей, она уходит. Значит, есть шанс.

— Надеешься на чудо?

— Хочу надеяться.

— Врешь, — спокойно сказал Андрей, — не надеешься ты на него. Ты прекрасно знаешь, что, если поиск прекращается, шансов больше нет. Почему ты не сказал людям правду?

— Это было выше моих сил… Неужели ты не понимаешь? Ты же сидел за столом, слышал… Им трудно было бы перенести такой удар сразу. Я решил подождать, тем более что теоретически шанс все-таки есть… Ты меня осуждаешь?

— Я, Сергей, никого не осуждаю. Я тебя жалею.

— Почему?

— Не доверяешь ты людям. Ты, наверное, подсознательно считаешь всех нас этакими детьми, а себя — отцом. Суровым, мудрым, обремененным ответственностью за несмышленышей. И ты один знаешь, что они хотят, что могут, чего не могут. Тебе одному дано знать, что для них полезно и от чего их надо уберечь. Один ты. И ты ни на секунду не сомневаешься в своей мудрости. Раз ты начальник, ты мудр.

— Андрей, я…

— А ты послушай, послушай. Я ведь не только твой вечный зам, не только старше тебя и не только твой друг. — Андрей невесело усмехнулся. — Знаешь, в моей болезни есть даже преимущества. Пока здоров, можно не торопиться с правдой. Сегодня некогда, завтра неудобно, послезавтра некстати. Ничего, полежит правда-матушка, товар, слава богу, не скоропортящийся… А я, брат, откладывать больше не могу, у меня, может, как говорил Веня, дни сосчитанные…

— Да послушай же ты…

— Помолчи. Раз уж начал, скажу тебе все. Какую-то в последнее время я стал замечать в тебе сухость, начальственность какую-то, черт ее подери. Поддакивания с охотой принимаешь, сам знаешь, кого имею в виду, все авторитет свой блюдешь, как старая дева невинность. Мода, что ли, пошла такая, чуть человек на ступеньку приподнялся, лишний раз не улыбнется, не пошутит. Чисто атланты кругом — будто земной шар на загривках держат! Кто тебе дал право утаивать от ребят правду? У тебя что, монополия на правду?

— Еще один, последний сеанс связи, и тогда скажу.

— Не обижай ребят. — Андрей надолго замолчал. — Значит, остаемся… Ну что ж, выходит, не удастся…

— Что, Андрей?

— Что, что…

— Ты сегодня отлично выглядишь, дружище!

— Не надо, Сережа, мне эти словесные инъекции ни к чему. Сколько смогу — протяну, стыдно тебе за меня не будет. Немножко, правда, обидно, что рановато, но я не боюсь. Оглядываясь назад, мне краснеть не за что, совесть у меня чиста. Кривыми путями не ходил, ближнему ножки не подставлял, семью любил. И незачем сожалеть и печалиться. Помнишь, как ты сам год назад готовился уходить? Так и я, пожалуй, был бы счастлив, если бы это случилось со мной не дома, а здесь, на берегу, который и мне довелось обживать. Да и сохранюсь во льду до самого Страшного суда свежезамороженным. Сам ведь говорил, — Андрей усмехнулся, — что лучшей усыпальницы полярнику не придумаешь… А теперь, Сережа, дай мне отдохнуть, я и в самом деле малость устал.

Кажется, ничего в жизни я не ожидал с таким лютым нетерпением, как этого последнего сеанса. Я буквально не находил себе места: пилил и таскал снег, помогал Дугину в дизельной, вымыл пол в спальне, играл с Сашей в шахматы, но душа моя была в радиорубке. Почему, не знаю, я ведь и не надеялся на чудо, а просто дал себе зарок: скажу только после этого сеанса. Груздев, от взгляда которого некуда было укрыться, снова уловил исходившие от меня пресловутые «волны тревоги»; видимо, и другие заметили, что начальник изо всех сил старается скрыть возбуждение. Словом, ожидание превратилось в кошмар. Впрочем, один грех я с себя скинул: подошел к Пухову, который с убитым видом лежал на койке, и сказал, что того разговора не было. Пухов мгновенно просиял, вскочил и с сердцем пожал мне руку. Он еще что-то пылко говорил, а я кивал и не слушал.

За пять минут до сеанса я придрался к тому, что снега для бани заготовлено недостаточно, и выставил всех наверх. Люди уходили неохотно, будто кожей чувствовали, что сейчас что-то должно произойти, и даже Саша с упреком на меня посмотрел.

Сеанс вел Томилин. Слышимость была отличная, работали микрофоном.

— Выхода нет, Серега, сделали все, что было в человеческих силах…

— Понимаю. Знаю, Петрович, что ты использовал все шансы. Уверен в этом.

— Тяжело сознавать свое бессилие, не было еще такого, чтобы «Обь» оставляла людей…

— Понимаю, Петрович.

— Ни черта ты не понимаешь!.. Прости, Серега, сердце изболелось… Вот Коля рядом… Берем курс на Родину, друг мой, курс на Родину…

— Счастливого плавания, Петрович, земной поклон Родине, земной поклон!..

Вот и все, подумал я, пуповина обрублена. Будем учиться жить сами.

— Что скажешь, Костя?

— Похныкал бы в жилетку, да нет ее у тебя, Николаич. Зиманем.

В Косте я был уверен. Костя из тех, которые хнычут последними. Три раза мы с ним зимовали, и если он согласится пойти в четвертый, другого радиста искать не буду.