Семь Замков Морского Царя - Страница 94

Мы плотно закрыли и завинтили иллюминаторы, несмотря на застоявшийся в каюте тяжелый воздух. Судно испытывало слабую бортовую качку.

Около двух часов ночи, когда неудержимое оцепенение спутало мои мысли и полный кошмаров полусон начал овладевать мной, я внезапно очнулся.

Желлевин бодрствовал; он не сводил полный ужаса взгляд с деревянного потолка каюты.

— Кто-то ходит по палубе, — едва слышно прохрипел он.

Я схватился за карабин.

— К чему это? Оружие здесь не поможет. Нам лучше оставаться внизу. Ах, черт, — воскликнул он. — Там уже перестали стесняться!

Палуба гудела от быстрых тяжелых шагов. Можно было подумать, что там передвигается в разных направлениях множество людей, выполняющих какую-то работу.

— Я так и думал, — добавил Желлевин. Он криво ухмыльнулся. — Вот мы и стали рантье — там работают за нас.

Звуки на палубе стали более определенными. Скрипел штурвал; очевидно, выполнялся сложный маневр при встречном ветре.

— Они отдают паруса!

— Проклятье!

«Псалтырь» резко клюнул носом, затем дал сильный крен на правый борт.

— Мы идем галсом триборд. И это при таком ветре! — прокомментировал Желлевин. — Эти существа — настоящие чудовища, опьяненные жаждой крови и убийства, но они — прекрасные моряки. Не каждый известный яхтсмен Англии на яхте прошлогоднего выпуска осмелился бы идти так круто к ветру. И что же это доказывает? — спросил он с профессорским видом.

Я безнадежно махнул рукой, перестав понимать хоть что-нибудь.

— Это доказывает, что у нас имеется точное место назначения, и они хотят, чтобы мы обязательно прибыли туда.

Я подумал и сказал в свою очередь:

— И что это не демоны и не привидения, а такие же существа, как мы с вами.

— О, это, пожалуй, слишком смелое предположение.

— Я неточно выразился. Я просто имел в виду, что это материальные существа, располагающие лишь естественными силами.

— В этом, — холодно заметил Желлевин, — я никогда не сомневался.

Примерно в пять утра был выполнен еще один маневр, снова заставивший шхуну испытать сильную бортовую качку. Желлевин открыл иллюминатор: грязная заря едва просачивалась сквозь густую облачность.

Мы осторожно поднялись на палубу. Она была пустой и чистой.

Судно лежало в дрейфе.

Прошли два спокойных дня.

Ночные маневры не возобновлялись, но Желлевин отметил, что нас несет очень сильное течение, увлекающее шхуну в направлении, которое можно было определить, как северо-западное.

Стивенс все еще дышал, но все слабее и слабее.

Желлевин разыскал среди своих вещей небольшую походную аптечку и время от времени делал бедняге уколы. Мы почти не разговаривали друг с другом. Мне кажется, что мы даже не думали; что касается меня, то я был оглушен алкоголем, потому что поглощал виски целыми пинтами.

Однажды во время пьяных проклятий, когда я обещал школьному учителю, что разобью его физиономию на сто тысяч частей, я упомянул о книгах, которые он, как мне было известно, погрузил на шхуну.

Желлевин буквально подпрыгнул и принялся яростно трясти меня.

— Эй, — пробормотал я, — осторожнее! Я все же ваш капитан!

— К дьяволу таких капитанов, как вы! — разразился грубой бранью Желлевин. — Что вы сказали? Какие книги?

— Ну, да, в его каюте их целый чемодан. Я видел, они все на латыни, а я не разбираюсь в этом аптекарском жаргоне.

— Зато я разбираюсь. Почему вы никогда раньше не упоминали об этих книгах?

— Какое это могло иметь значение? — возразил я заплетающимся языком. — И потом, я капитан… И вы… вы должны уважать меня!

— Проклятый пьяница! — с гневом бросил Желлевин, направляясь к каюте школьного учителя. Я услышал, как он вошел в нее и запер за собой дверь.

Несчастный неподвижный Стивенс, гораздо более молчаливый, чем когда-либо раньше, оставался единственным моим собеседником на протяжении многих последующих часов беспробудного пьянства.

— Я… я капитан, — мямлил я, — я пожалуюсь… морскому начальству… Он назвал… назвал меня проклятым пьяницей… Но я первый после Бога на моем корабле… Разве это не так, а, Стивенс? Ты будешь свидетелем… Он грязно обругал меня… Я вышвырну его за борт!

Потом я заснул.

Когда вернувшийся Желлевин торопливо поглощал завтрак из бисквитов и консервов, его глаза сверкали, а щеки пылали.

— Господин Баллистер! — сказал он. — Школьный учитель никогда не говорил вам о предмете из хрусталя, может быть, о небольшом ларце?

— Я никогда не был его доверенным лицом, — пробурчал я, все еще не забыв о его наглом поведении.

— Ах, — с сожалением проговорил он, — если бы эти книги попались мне на глаза до начала всех этих событий!

— Так вы раскопали что-то? — поинтересовался я.

— Так, кое-что. В основном, неясные намеки… Я продолжаю искать; похоже, что я напал на верный след. Возможно, конечно, что это не имеет никакого смысла, но, если… Нет, это будет что-то неслыханное. Вы понимаете, неслыханное!

Желлевин был весь во власти странного возбуждения. Но мне так и не удалось ничего вытянуть из него. Вскоре он снова скрылся в таинственной каюте, и мне пришлось оставить его в покое.

Вновь я увидел его только вечером, да и то лишь в течение нескольких минут. Он прибежал, чтобы налить керосина в лампу и не сказал мне ни слова.

На следующее утро я встал очень поздно. Едва проснувшись, я тут же отправился в каюту школьного учителя.

Желлевина там не было.

Охваченный болезненной тревогой, я стал звать его — никакого ответа.

Я обшарил все судно и, забыв об опасности, всю палубу, непрестанно окликая его.

В конце концов я рухнул на пол в своей каюте, захлебываясь от рыданий и без всякой надежды взывая к небесам.

Я остался один на борту проклятой шхуны, один с умирающим Стивенсом на руках.

Со мной было только одиночество, жуткое одиночество.

Только после полудня я снова побрел в каюту школьного учителя. На глаза мне сразу же попался листок бумаги, прикрепленный к перегородке на самом виду.

Это была записка от Желлевина.

«Господин Баллистер, я отправляюсь на вершину большой мачты. Там я рассчитываю увидеть кое-что.

Может быть, я никогда не вернусь; в этом случае простите мне мою смерть, оставляющую вас в одиночестве. Потому что Стивенс — человек конченый, как вы знаете сами.

Но постарайтесь как можно быстрее сделать то, что я вам скажу.

Прежде всего, сожгите все книги; устройте костер на корме, как можно дальше от мачты, но старайтесь не приближаться к бортам. Думаю, что вам постараются помешать — об этом говорит все, что мне удалось узнать.

Но сожгите их, сожгите как можно быстрее. Не бойтесь, даже если вам придется устроить пожар на борту „Майнцского Псалтыря“. Не знаю, спасет ли это вас — я боюсь надеяться. Но, может быть, Провидение оставит вам хотя бы малейший шанс? Да сжалится над вами Господь, господин Баллистер, как и над всеми нами!

Герцог XXX[96], он же Желлевин».

Потрясенный этим поразительным прощальным посланием, я вернулся в каюту, проклиная свое постыдное пьянство, вероятно, не позволившее моему отважному товарищу разбудить меня.

В каюте я не услышал прерывистого дыхания Стивенса. Я склонился над искаженным судорогой лицом несчастного. Он тоже покинул меня.

Я взял в машинном отсеке две канистры с бензином и, движимый каким-то спасительным инстинктом, запустил на полную мощность вспомогательный двигатель.

Поднявшись на палубу, я свалили книги грудой возле штурвала и облил их бензином. Высокое бледное пламя стремительно взвилось кверху.

В этот момент до меня донесся крик — мне показалось, что кричало само море. Потом мне удалось разобрать, что кто-то окликнул меня по имени.

Оглянувшись, я, в свою очередь, тоже закричал, закричал от ужаса.