Семь лепестков - Страница 14

Женя с некоторым разочарованием рассмеялась. Анекдот оказался, конечно, глупый, но не пошлый.

— А, кстати, — спросила она, — что такое «тост номер два»?

— Предупреждаю, сказал Поручик, — он похабный.

— Я догадалась, — сказала Женя.

— Давай договоримся, — предложил он, — я тебе рассказываю тост номер два, а ты мне переводишь какую-нибудь песню «Бони эМ».

— Идет, — сказала Женя.

Нордман вылил остатки вина.

— Ну, тост номер два, — он поднял бокал, — иными словами, чтобы член стоял, и деньги были.

— Фу, — сказала Женя и выпила, — а почему «номер два»?

— Чтобы при дамах говорить. А что такое номер один, все забыли давно.

И Поручик пересел на диван.

— Теперь переводи, — сказал он.

Женя сразу поняла, в чем тут наколка: «Rasputin» была единственная песня, которую Boney M не пели в Москве — или, по крайней мере, единственная, которую не передавали по телевизору. Впрочем, можно было и так догадаться: только у нее и были интересные слова. В «Сале-але-але» пели про любовь — собственно, так и пели, I love you, и никаких двухгодовых занятий с репетитором не надо, чтобы в этом разобраться, а другая, любимая, которой концерт завершался, была просто непонятная: «На реках вавилонских мы сидели и кричали / И даже там помнили о Зайоне». Ясно, что это был какой-то религиозный гимн — об этом Женя догадалась, потому что читала «Библейские сказания» Зенона Косидовского — но общий смысл был неясен: наверное, имелось в виду вавилонское пленение древних евреев, но что такое Зайон, она не знала.

К счастью, со словами в той песне, которая интересовала Нордмана, было куда проще:

переводила Женя, а Поручик придвинулся уже совсем вплотную — вероятно, чтобы лучше слышать перевод. Луна светила сквозь открытую балконную дверь, и на словах Russian crazy love machine он прошептал «Русская секс-машина — это я», и поцеловал Женю. Это было так глупо и вместе с тем смешно, что она неожиданно для себя ответила на поцелуй.

— У тебя дома курят? — спросила Лера.

— Да, — ответил Антон, — причем преимущественно траву.

— Траву сейчас не хочется, — она пожала полными плечами и потянулась к сумочке, — принеси мне, пожалуйста, пепельницу.

Антон встал, шлепая босыми ногами по линолеуму, пошел на кухню и вернулся с пепельницей. Лера, обмотавшись простыней, сидела в постели и курила Lucky Strike.

Антон присел на край кровати.

— А что ты делала в Англии? — спроил он.

— У меня была там стажировка, — ответила Лера.

— И как?

— Интересно. Европейский вариант феминизма вообще интересней американского.

— А что, существует несколько феминизмов?

— Феминизмов существует более чем несколько. Их basically существует до хуя и больше.

— И как они различаются? — спросил Антон, не столько потому, что ему это было так интересно, сколько из-за того, что он вообще не знал, что надо делать после секса. Хорошо, когда можно вместе покурить или — еще лучше — когда девушке надо куда-то бежать. Это незнание, не особо удручавшее его во время редких половых контактов, сейчас беспокоило не на шутку — пожалуй, впервые он трахался со взрослой женщиной, которой — страшно сказать — было за тридцать. Наверняка у нее было больше мужчин, чем у всех подруг Антона вместе взятых. К тому же она только что вернулась из Англии, танцевала в «Гасиенде» и была феминисткой.

— Весь вопрос заключается в том, — объясняла тем временем Лера, — является ли разница между мужчиной и женщиной биологической или социально-конструируемой.

— Ну, это вроде как ясно… — сказал Антон несколько смущенно, — у мужчин типа мужской половой член…

— А у женщин — женская половая пизда, — кивнула Лера. — Но каковы отсюда следствия? At first, мужская сексуальность сосредоточена в одной точке, в фаллосе, то есть на хую. А он, как ты знаешь, либо стоит — либо нет. Отсюда — приверженность мужчин к бинарной логике, принципу either/or то есть, прости, или-или. Во-вторых — сосредоточенность на одном. В смысле — на одной идее, одной мысли или одном чувстве. И причина этого — то, что если у женщины вся поверхность тела эрогенна, то у мужчины — только хуй.

— Почему это — только хуй? — возмутился Антон. — Да я каждый раз, когда хорошенько покурю, чувствую, что у меня все тело открыто космосу. А от кислоты, сама знаешь, вообще кончаешь всей поверхностью. И внутренними органами тоже. Хуй при этом лично у меня вообще не стоит. Да и у других, похоже, тоже.

— Вот поэтому наркотики и запрещены, — сказала Лера, — потому что наше общество, в смысле европейское, фаллоцентрично… то есть ориентировано на мужское начало. И потому женщины и так называемые наркоманы — естественные союзники.

Естественные союзники сидели на большой разложенной тахте, посреди однокомнатной квартиры, которую Антон снимал. Только воспитанная Лера могла спросить, курят ли здесь, потому что даже стены, казалось, пропахли застарелым запахом травы, смешанной с «Беломором». Из мебели в комнате были еще два стула и этажерка с дешевым двухкассетником. Антон собрался было включить Shaman, которых он слушал последний месяц, но подумал, что музыка может напомнить Лере о смерти ее подруги, и поставил Moby.

— А что ты делала у Шиповского? — спросил он.

— Где? — не поняла Лера. — А! в конторе этой? пыталась купить квартиру… точнее, приносила извинения по поводу сорванной сделки.

— Так это про тебя Гоша рассказывал? — догадался Антон. — Ну, про расселение коммуналки.

— Угу, — кивнула Лера, — мне Поручик обещал дать денег и в последний момент передумал.

— В смысле — в долг дать?

— Как бы в долг. Беспроцентным кредитом с неопределенным сроком возврата. Какая, впрочем, разница, раз все равно не дал? С другой стороны, чего удивляться? На него никогда нельзя было положиться.

— А вы правда со школы все знакомы?

— Ну да. Basically. Ромка был немного в стороне, он был типа главный комсомольский босс, едва ли не в райкоме сидел… мы его не очень любили. Леня и Альперович были два самых умных мальчика в классе и, соответственно, дружили… или, если угодно, конкурировали. Поручик, то есть Боря, и Володя Белов тоже были ближайшие друзья, а мы с Женькой вообще в соседних подъездах всю жизнь прожили.

Лера замолчала, и Антон неожиданно сообразил, что Shaman ей бы ни о чем не напомнили — ведь кассету-то слышал он один. Вот идиот, обругал он себя, а вслух сказал:

— Какая ужасная смерть…

Лера кивнула и полезла за следующей сигаретой.

— А ты не знаешь, — осторожно спросил Антон, — что значили ее слова про последний лепесток?

— Ну, — задумчиво протянула Лера, щелкнула Zippo, затянулась и, помолчав, добавила, — догадываюсь в общих чертах. Это была такая детская игра… помнишь сказку про цветик-семицветик?

Антон кивнул, хотя сказку помнил смутно.

— Ну, Женька верила в то, что иногда ее желания сбываются… собственно, это я придумала. Она как-то раз не хотела в школу идти, и я ее уговорила съесть таблетку пенициллина, на который у нее была аллергия. И стишок прочитала. А потом еще раз, летом после десятого класса, она загадала… ну, в общем, чтобы трахнуться хорошо… и я позвонила Поручику, с которым у нас осенью как раз был роман, и он к ней очень удачно сходил в гости. Потом они еще несколько месяцев встречались, и вообще с тех пор все у нее с мужиками было хорошо… в смысле, нормально. Как у всех, одним словом.

Лера погасила сигарету и добавила:

— Третье желание было как-то связано с Володькой Беловым, это уже в институте было… мы тогда меньше общались. Ну, потом их было еще три, видимо. И это было как раз последнее. Ты же помнишь, она еще стишок читала: лети, лети лепесток, через запад на восток…