Сельва умеет ждать - Страница 84

– Ладно, будь по-твоему. Пойдем навстречу молодежи. Ну, какую погонялу желаешь? – Глаза его весело блеснули. – Может быть, Друг? Или нет, лучше – Шар, в честь Земли! А может, Барбюс, а? Писатель такой был, французский…

Арчи молчал, не смея возражать и не желая соглашаться.

– Понятно. А если – Белый Клык? Что скажет народ?

Народ упорно безмолвствовал.

– Хорошо, – кивнул Бебрус. – Убедил. Твой вариант?

– Акела… – до корней волос залившись пунцовым жаром, прошептал штабс-капитан Доженко.

– Винницкий! Я всегда знал, что ты гей, – печально сказал рав Ишайя и, не целясь, въехал Пете по детородным причиндалам твердым, словно из гранита тесанным коленом. – Но иногда, человек, мне кажется, что ты гой, и тогда мне хочется тебя удавить…

Суровый рав презирал скулеж. Следовало сдержанно обидеться.

– Это я гой? Это вы, ребе, гой! – сдержанно обиделся Петя пять мучительных минут спустя. – Просто стыдно слушать такие слова из вашего рта. Вот вам крест, посмотрите, какое у меня к нему отношение, и делайте со мной что хотите!

Он выдернул из-под воротника тускленькое латунное распятие, швырнул его в пыль и пал на колени.

– Вот я.

– Нет, – невыразимо скорбно ответил бульдозер с пейсами, быча лобастую голову. – Это потом. Сейчас ты нужен целый.

Петя просиял.

Трусом он не был, но попасть под рава боялись и многие похрабрее.

– Для вас я сделаю все. Вам нужна луна с неба? Дайте мне две тысячи кредов, и вечером она будет у вас в гараже без всякого гонорара!

Рав Ишайя сверился с золотым брегетом, вернул его в карман, аккуратно выпустил цепочку и поправил широкополую шелковую шляпу.

– Винницкий! Нагой и голодный явился ты ко мне, взывая об убежище, и, будь я штатским, я бы выгнал тебя пинками. Но я – служитель Б-жий, а у тебя есть отец, который не виноват, что давным-давно, в черную для народа избранного ночь, не успел кончить на стенку.

– А я просил? – посмел заикнуться Петя, но, к счастью, не был услышан.

– Я поручился за тебя перед достойными, Б-гобоязненными людьми, и ты обрел пищу и ночлег, – продолжал рав. – Но ныне люди приходят ко мне и спрашивают: где наши креды, которые лежали в полированной тумбочке под визором? Люди говорят: рав, их не мог взять Б-г, и их наверняка не мог взять тот приличный молодой человек, которого вы представили как сына всеми уважаемого мосье Винницкого. Люди беспокоятся: не значит ли это, что опять будут погромы, и не пора ли заблаговременно вылетать на Манну-Небесную?.. Если ты решил распугать мне последний миньян,[44] то имей мужество сказать это сейчас, прямо в глаза.

Петя потупил очи.

– Милый рав, я же не Лурье, чтобы никогда не ошибаться. Но я больше не буду. – Он подумал. – И потом, рав, я же не украл. – Голос его исполнился негодования. – Я одолжил. – Он опять подумал. – Я все верну. Верите?

– Верю, – твердо сказал рав Ишайя. – Ибо ты летишь сегодня. А твой гонорар я раздам людям, чтобы они больше не боялись погрома. Омин.

– Да будет так, – грустно согласился Петя.

Рав снова поправил шляпу.

– Идем, пора забирать твои документы.

Антрацитовые усы Винницкого изогнулись вопросительными знаками.

– У меня ж их есть, – сообщил он, вытряхивая из рукава колоду разноцветных статс-визиток. – Видите, милый рав? У меня их есть столько, что могу даже недорого уступить, если очень хотите.

Солнечный луч спрыгнул на серебряный бок угрюмого грифона, покровителя Ерваальской Автаркии, не задерживаясь, промчался по радужной гриве дан-бангийского единорога-поддерживателя, судорожно откинувшего на компартменте раздвоенные копыта, и, пару секунд поерзав, прилип к густо-оранжевому, обрамленному бархатисто-пурпурным одеянием додекаэдру гербового щита Демократической Этнократии Хайбай.

Рав Ишайя наугад выдернул одну из визиток.

– Липа, – заключил он, принюхавшись.

– Да. – Петя приосанился. – Но какая!

– Паленая. – Вернув визитку, рав вытер руки и выбросил платок.

– Ну вот вы опять делаете мне невыносимо больно. – Сплюнув на пластик, Петя принялся что-то тщательно обтирать, пытаясь вернуть угасшему грифону первоначальный блеск. – А зачем, ребе? За что? За то, что вы для меня, как отец? – Он ударил себя в грудь и взрыднул. – Вы ругаете мой ерваальский паспорт, а, между прочим, я делал его сам. Я по нему три раза обувал лохов из ломбарда, и позавчера мне давали за него червонец.

Рав Ишайя замер, вслушиваясь во что-то потустороннее.

– Винницкий! – сказал он наконец, неторопливо засучивая рукава. – Помнишь, я говорил тебе, что ты когда-нибудь допрыгаешься? Так вот, ты уже допрыгался…

Лицо его внятно потемнело.

– Хорошо! – покладисто отозвался Петя, поежившись. – Лучше вы, чем меня возьмут на границе. Потому что тогда вы меня найдете и опять скажете, что я вас кинул…

Некоторое время рав Ишайя размышлял, ожесточенно накручивая на палец левый пейсик. Потом кивнул и оставил рукава в покое.

– Песах, дитя мое, – теперь дивный волжский бас его звучал проникновенно. – Ты забыл, с кем имеешь дело. Я же не шмуклер[45] какой-нибудь. И не поп – толоконный лоб. Я за-ко-но-у-чи-тель. И если я говорю, что у тебя будет документ, то это будет документ, а не анализ мочи. Больше того. Ты станешь иметь гражданство.

Петя по-тараканьи зашевелил усищами.

Про такое, чтобы наставник унижался до говорить неправду, он никогда не слышал, не говоря уже про то, чтобы видеть сам. Если милый рав сказал, значит, это так и есть. Потому что рав Ишайя может почти все. А знает вообще все. Даже насчет того, что, не считая плохо сработанной пластиковой листовки со стенда «Внимание, розыск!», последним настоящим документом в жизни Пети был этот самый анализ…

Злые языки, правда, поговаривали, что имеется в загашнике у гражданина Винницкого еще и справка об условно-досрочном освобождении из Винницкого же Федерального централа. За примерное поведение и активное участие в художественной самодеятельности. Но кто ее видел, ту справку? Да и не пошла бы Галя, такая интеллигентная, вся в очках, русская девочка за сомнительного типа с – подумайте, какой ужас! – судимостью.

Вприпрыжку поспешая за широко шагающим ребе, Петю терзали смутные сомнения.[46]

Иметь настоящий паспорт ему хотелось.

Да и Галке поднадоело ходить в супругах Адольфа фон Гикльшрубера, он же Котэ Михалиани, он же Айтмат Батуев, он же Арье Шпицль, наследный принц Арбузии, вынужденный скрываться от дяди-узурпатора. По вечному зову непостижимой разуму женской души, Галка любила Петю. Но, любя, все-таки хотела оседлости, нормальных детей и тихой, добропорядочной жизни с человеком, не всегда заплеванным и уважаемым хоть кем-нибудь из знакомых.

А Петя любил Галку. И, любя, не только ни разу не кинул на серьезные бабки, но даже готов был сделать законной госпожой Винницкой, раз уж ей западло быть принцессой Арбузии.

Да все как-то руки не доходили.

…Остановились так внезапно, что Петю занесло юзом.

– Нам что, сюда? – подозрительно спросил он, потирая ушибленное об ребе плечо. – Вы уверены?

Раскуроченные, донельзя щербатые ступени винтовой лестницы вели в подвал, к обшарпанной двери, украшенной невыводимой, темной от вековых непогод резной надписью «Spartacus panvictoris vir est!»,[47] крайне неприличным символом и ослепительно отполированной доской, конечно, не золотой, но такой тяжелой, что любой приемщик цветных металлов не глядя отслюнил бы за нее кредов восемь, если не все девять…

Доска Петю, однако, не заинтересовала. Слишком массивными болтами была прикручена она к двери, а ночью Пети здесь уже не будет. К тому же любимая универсальная отвертка осталась где-то в прошлой жизни, той, из которой он сейчас мчался в курьерском темпе, успев лишь оставить Галке записку «Жди меня, и я вернусь», составленную, в предвидении неизбежной перлюстрации,[48] на языке солнечной Арбузии.