Сельва умеет ждать - Страница 41
Пилот рвет рычаги, поднимая легонький вертолет дыбом.
Никак иначе не может он выразить свою великую радость, свою безграничную признательность единственному пассажиру «стрекозки».
Кто он? Неважно.
Важно, что усы и брови его, чуть выглядывающие в прорезях спецназовской маски, серебрятся сединой, а голос не по-молодому надтреснут. Похоже, они с пилотом – ровесники. И хотя пассажир куда более поджар и спортивен и вряд ли его мучают по ночам боли в суставах, главное – не это. А то, что он тоже – из старой гвардии, из парней, любивших риск и презиравших удобства. Недаром же предпочел он старую добрую «стрекозку», злыми языками называемую рухлядью, а истинными знатоками – антиквариатом, ярким бесшумным безделушкам. Да, конечно, все эти новомодные «падж-аэро» почти не нуждаются в ремонте и практически не падают, но им все равно никогда не сравниться надежностью с вертолетом…
Рычаг от себя.
Толчок.
Есть!
– Когда назад, шеф? – в соответствии с инструкцией не покидая кабины, кричит пилот, и пассажир, уже стоящий на снегу, не желая перекрикивать громыхание винтов, растопыривает три пальца.
Все ясно. Через три часа. По правде сказать, пилот предпочел бы обождать здесь, не гоняя машину туда-сюда попусту: надежность надежностью, но мало ли что? Однако ничего не поделаешь, таков приказ.
Рычаг на себя!
Взвихряется, вспучивается снежная пыль.
Проводив взглядом резво рванувшуюся ввысь «стрекозку», пассажир стягивает с потной головы опостылевшую маску-шапочку. Он и впрямь далеко не молод, хотя назвать это сухощавое лицо, украшенное тонкими седыми усиками, старческим ни у кого не повернулся бы язык, а многочисленные морщины опять же нисколько не портят впечатления, скорее добавляют шарма. Его выправка идеальна, а продолговатый сверток, судя по всему, не такой уж легкий, он вскидывает на плечо без видимых усилий.
Короткий взгляд на хронометр.
Четырнадцать пятьдесят одна.
Отлично. В самый раз.
Среброусый еще раз поглядел вслед вертолету, уже превратившемуся в крупную, ежесекундно уменьшающуюся темную точку. А когда треск и стук окончательно растаяли в горной тиши, двинулся вперед, к отвесной, совершенно гладкой стене, возвышающейся в нескольких десятках шагов от места посадки.
Идти было нелегко. Мешало, и крепко мешало железо, поддетое под овчинный, армейского образца полушубок. С каждым шагом идущий все жестче кривил губы, сплевывал, порой что-то неразборчиво бормотал. Как человек здравомыслящий, немало поживший и переживший, он подозревал, что выглядит сейчас довольно-таки дурацки, а когда придется скинуть полушубок, вообще превратится в шута горохового.
Подумать только – кольчуга, налокотники, наплечники…
Бред.
Впрочем, выбирать не приходится. В чужой монастырь со своим уставом, как известно, не ходят. А если кто и суется, ему не отпирают.
Подойдя вплотную к стене, седоусый снова оттянул рукав с запястья.
Четырнадцать пятьдесят семь.
Подумать только, всего лишь сотня шагов, а семи минут как не бывало. Херовый результат, даже с поправкой на глубокий снег. Пр-роклятые железяки…
Ладно, хватит о грустном.
За дело!
Скинутый полушубок упал на снег. Тысячи лучиков распрыгались по насту, соскочив с добротно отполированной вязи железных колец и чешуи нагрудника. Высоко задрав голову, седоусый медленно и внятно, тщательно придыхая и бережно следя за ударениями, произнес несколько коротких, гортанных, царапающих слух слов.
Мерзкий холодок пробежал по спине. Противно дернулось сердце.
Но, как и было обещано, скала откликнулась.
Мгновенная рябь промчалась по глади, пушистые хлопья зашевелились, вскипели, холодный парок возник и тотчас опал звонкими градинами, а посреди белизны, словно смоляное пятно, возникла иссиня-черная, маслянисто поблескивающая плита.
Седоусый удовлетворенно кивнул.
В последний раз, уже без особой необходимости, почти машинально, сверился с хромированным циферблатом.
Четырнадцать пятьдесят девять.
С секундами.
Пора…
Сноровисто распаковав сверток, высвободил из ветоши дряхлый, незаточенный, со следами плохо удаленной ржавчины меч.
Неодобрительно осмотрел.
Поморщился. Секунду помедлил.
Безо всякого удовольствия трижды поцеловал испещренную непонятными письменами крестовину и приложил к глянцево-маслянистой черни выпуклый алый камень, вделанный в навершие роговой рукояти. А затем, чувствуя себя уже полным идиотом, принялся вычерчивать закорючки рун.
Справа налево:
…коса с двойным лезвием.
Ансуз, знак посланника.
Чуть дрогнула почва под ногами, и легчайшим гулом откликнулся черный камень.
…острие кельского меча.
Уруз, знак силы.
Светло-пепельная, почти неуловимая дымка на миг застлала глаза.
…косой крест, вытянутый вверх.
Гебо, знак союза равных.
Черная плита, всхлипнув, распалась надвое, открывая узкий проход.
И сомкнулась, пропустив пришельца в темное чрево горы Гохберг.
В короткий коридор, больше похожий на захудалую заводскую проходную, правда, без турникетов и вахтерской будки, плавно переходящий в гигантскую, на девять десятых залитую смолистой тьмой пещеру…
Да.
Вымершие в незапамятные времена болтуны-миннезингеры, как ни странно, не врали. Разве что самую малость преувеличивали.
Тридцать, может быть – тридцать пять, но никак не сорок фарфоровых колонн уходили в затянутую тьмой высь, подпирая невидимые своды, не шлифованный мрамор, а тщательно отполированные гранитные плиты лежали у ног вошедшего, а посреди пещеры, на высоких табуретах, расставленных по периметру круглой и плоской базальтовой глыбы, неподвижно восседали окольчуженные воины в белых накидках, украшенных большими алыми крестами. Ровно двенадцать было их, оцепеневших в вечном веселье, одинаковых, словно дюжина капель прозрачной ключевой воды, и лишь тринадцатый, сидящий спиною к замшелому, вяло потрескивающему камину, отличался от прочих и возрастом, и статью, и обликом. Вычесанные космы густой рыжей бороды волнами ниспадали на его широкую грудь, а хмурое чело венчала зубчатая, изукрашенная огромными лалами корона.
По самым примерным прикидкам, оптом, не торгуясь и учитывая неизбежный откат ментам, каменья тянули тонн на девятнадцать-двадцать, если не на все двадцать пять. В послереформенных кредах. Само собой, живым налом.
Седоусый присвистнул.
И тотчас же сидящие на табуретах зашевелились.
Забренчали кольца железных рубах, зашуршал грубый холст накидок, где-то в темноте зафыркали, заприседали, издавая призывное ржание застоявшиеся кони, распахнулись под рыжими бровями венценосного великана беспощадные серо-голубые глаза, и, описав в душном воздухе полукруг, в самую середину стола-монолита ударила тяжелая шипастая булава.
– Кто ты, нарушивший мой покой?! – грянуло зычно и гулко, и раскаты мощного баса заполнили пещеру, сминая и глуша отголоски удара.
На подобный, скажем прямо, неординарный случай инструкций у пришельца не имелось. Оставалось два варианта, на выбор: перепугаться и опрометью бежать в никуда, что, разумеется, было категорически исключено, или спокойно ждать продолжения.
Ожидание, к счастью, не затянулось.
Слабым сквозняком потянуло вдруг в лицо, и откуда-то из зыбкой близлежащей мглы, источая аромат женьшеневого лосьона, шаркающей кавалерийской походкой[10] выбрел невысокий, но весьма крепенький старик в роскошном махровом халате, академической шапочке с пушистой кистью и поношенных, но вполне еще приличных войлочных шлепанцах на босу ногу.
– Опять, – брюзгливо сказал он в пустоту. – Опять никому нет дела до старого человека. Никто не хочет помнить, что старому человеку необходимо соблюдать режим, и никого не интересует, что старый человек уже почти принял снотворное. Да?
Рыжебородый громила заметно усох.