Селдом судит Селдома - Страница 3

Мать скончалась в карете "скорой помощи".

И тогда отец сказал: "Прочь отсюда! Едем в Гану, в Либерию, куда угодно, к черту на рога!"

Ведь Дик -единственный и любимый сын - тоже был цветным. Такая же судьба ожидала и его.

К черту на рога они не поехали, отправились на "старую родину" Джозефа - в Англию.

Дик уехал без особенного сожаления. Ему было пятнадцать тогда; как все мальчишки, он мечтал о путешествиях. Так приятно было укладываться, отбирать и выбрасывать вещи, покупать билеты, бегать по всем палубам, наконец, увидеть белые утесы вдали. Для него - африкандера - старая Англия была страной экзотической и книжной, сплошным литературным музеем. Вот уличка, где жил Шерлок Холмс, вот переулки Оливера Твиста,

вот темница Марии Стюарт, вот замок Айвенго. Потом колледж, новые товарищи, гребные гонки, румяные сероглазые девушки. Дик акклиматизировался в туманной Англии. А отцу это не удалось.

Он прожил в Африке лет сорок, привык к зною и сухости, к январской жаре и к июльским ледяным ветрам. Англия казалась ему сырой, пасмурной и непомерно дождливой. Да тут еще неустройство, разочарование, непривычная обстановка. Цветные пациенты избаловали старого врача - они приходили толпами, благодарили за любую помощь. В Европе пришлось купить практику с сотней капризных и требовательных обывателей. Им нужно было не просто лечение, а новомодное - с внушением, угождением, подходом. Постепенно, год за годом, старик терял дорого оплаченную практику, новых больных не приобрел, опустился, опустил руки, постарел, обрюзг, стал прихварывать чаще. Лечил он себя покоем, лежал целые недели на диване, вставал неохотно, почти не выходил на улицу, побледнел, пожелтел, отмахивался, когда сын старался вытащить его на свежий воздух, ссылался на одышку, сердце, поясницу. Дик сердился, считал, что отец губит себя безвольной пассивностью. Но однажды другой доктор, приглашенный, сказал Дику роковое:

- Безнадежно!

Еще на два года растянулась эта безнадежность. Два года продолжался спуск по лестнице со ступеньки на ступеньку - к смерти. Мир отца суживался: сначала он еще ездил за город, в парк, потом выходил на улицу, потом бродил по квартире, гулял, сидел у форточки, потом перестал ходить - пересаживался из кровати в кресло, на конец, перестал садиться, только ворочался с боку на бок. Последние недели не ворочался - оттого и начались пролежни.

Мир суживался физически и суживался умственно.

Первый год отец еще читал специальные журналы - не хотел отстать от медицины, потом только развлекательные романы, потом только газеты... Перестал читать, говорил о прошлом - устоявшиеся были воспоминания, всегда одни и те же. Потом и прошлое потерялось осталась болезнь, еда и уборная. Постепенно исчезли слова, их сменило мычание, стоны, крики... и затем немое молчание, дремота и сон - до последнего вздоха.

Ведь он же медик был, отец Дика, а в последний год забыл латынь. Дика просил смотреть в справочники и верил беззастенчивому вранью. Твердил: "Надо ехать в Африку, на солнце, мне станет легче". По ночам будил сына истошным криком: "Дик, спаси меня!" Дику хотелось спать, не всегда он отвечал с должным терпением. А утром стыдил себя, бежал за врачом. Приходил врач, пожилой, добрый, с иронически-печальными глазами, говорил, снимая пальто: "Иду к вам, как на казнь. Ну ничего же не могу поделать, и никто не поможет". Дик совал деньги в руку, примирялся на час, час спустя корил себя за черствость, что-то бежал продавать или закладывать, искал адреса знаменитостей, упрашивал их приехать, привозил на такси. Знаменитости выписывали какое-нибудь мудреное лекарство, обычно дорогое, редкостное, заграничное, опытное... Дик ехал в лаборатории, умолял, выпрашивал, заказывал...

А через неделю отцу становилось хуже, он спускался еще на одну ступеньку к смерти.

Временами Дику казалось, что в теле отца сидит что-то злонамеренное,- в средние века сказали бы "злой дух".

И это вдонамеренное упорно и последовательно разрушает организм изнутри. Врачи суетятся, ставят какие-то подпорки и заплатки, пипетками гасят пожар, нитками поддерживают падающие стены. Но дом прогнил, его не ночинишь дощечками. В одном месте подпирают, в другом рушится с грохотом. Злонамеренное торжествует его не видят, о нем даже не помышляют. Оно рвет и ломает, а медики сшивают, а оно опять рвет... и всех дырок не залатать.

"Рекомендую вам выписать из Бостона пульпаверизин..."

"Давайте свежую бычью кровь. Ее можно достать на бойне".

"Уколы три раза в день, потом перерыв на два дня"...

Временами измученный Дик начинал сомневаться: нужна ли эта бессмысленная деятельность? Вылечить невозможно, медицина растягивает мучения, удлиняет агонию, прибавляет месяцы не жизни, а боли, удушья, страха, искусственного наркотического забытья и отчаянных воплей: "Дик, иди сюда скорей! Спаси меня, сыночек!"

Однажды Дик спросил постоянного врача, того, с грустно-ироническими глазами, спросил напрямик:

- Почему вы не отравляете безнадежных?

Тот ответил:

- Не имеем права. Злоупотребления могут быть.

Впрочем, все равно не решились бы. Слишком худо знаем медицину. Никогда нет уверенности. А вдруг... Мало ли что... Ошибешься - совесть замучит. Если не совесть, так родные.

- Значит, человек должен мучиться год, чтобы ваша совесть была чиста?- зло спросил Дик.

И доктор, испугавшись, погрозил ему пальцем:

- Но-но-но, молодой человек! Не берите на себя функции господа бога! За это виселица.

И опять Дик бежал что-нибудь продавать и закладывать, стучался в двери больниц, платных и бесплатных, страховых, благотворительных, просил, уговаривал, coaart деньги, выпрашивал какие-то ненужные процедуры и операции. Операции делали... Через некоторое время отцу становилось хуже, и Дик увозил его домой. В платных больницах дни стоили слишком дорого, в бесплатных не любили держать безнадежных. Там дорожили койками и репутацией, добивались, чтобы процент умерших был невелик.

Кровь, гной, бинты, крики, наркотики! Со ступеньки на ступеньку, ниже и ниже. Сильный человек был отец Дика, потому и мучился дольше. Уже и агония начиналась у него, и дыхание было с перерывами... а он все жил и жил.

Но однажды вечером сиделка сказала Дику: "Пульс, как ниточка. До утра не дотянет. Я подежурю, если хотите". Дик, подготовленный двухлетним бдением, уже бесчувственный от усталости, лежал за дверью в соседней комнате, читая "Да сгинет день!", что-то южноафриканское о цвете кожи. В полночь он услышал протяжный хрип. Так называемый последний вздох. Воздух выходил из легких.

И вот два дня спустя, вернувшись с похорон в комнату, пропахшую тлением и одеколоном, Дик сидел, тупо уставившись на пустую кровать.

Горевал он? Был потрясен, раздавлен? Пожалуй, нет.

Для настоящего горя нужно немножко испугаться, удивиться. Но какой тут испуг, если пресс, медленно опускавшийся два года, раздавил тебя в конце концов?

В сущности, Дик потерял отца не сегодня. Отец уходил постепенно - по частям: ушел кормилец, ушел наставник, ушел занимательный собеседник, ушли сильные руки, ушел ум, потом рассудок. Два года бессмысленных усилий, жалких потуг удержать пресс. Бессмысленность эта угнетала всего больше. Два года Дик ухаживал за умирающим. Безнадежная попытка задержать пресс, который побеждает всегда.

Почему побеждает? Почему всегда?

"Ничего не поделаешь, так устроено богом",- говорят утешители.

"Ничего не поделаешь, закон природы!"

Воля божья - в то время на Западе (где еще господствовал капитализм) это было самое распространенное объяснение. Так устроил бог - сколько начинаний, замыслов, устремлений, сколько возможных открытий закрывал этот барьер! Так устроил бог - и на Земле есть богатые и бедные, войны и воины, калеки и убитые, голод и эпидемии. Бог устроил так, что мы не видим чужие планеты и вирусов. Долой астрономию и микробиологию! Бог устроил так, что все стареют и умирают. Кто знает, на сколько лет раньше была бы разгадана тайна смерти, если бй люди не верили поголовно, что смерть установил бог.