Секретные миссии - Страница 6

Я чувствовал, что разведка может многое сделать для поддержания мирных устремлений наших государственных деятелей. Мы, отделенные от других стран двумя океанами, очень мало знали о жизни других народов, о наших действительных друзьях и потенциальных противниках. Наши сведения являлись случайными и были окрашены симпатией или антипатией, а также бесплодным интеллектуальным пацифизмом, который проявился после только что закончившейся мировой войны. Существует истина, которую все знают, но с которой не все согласны, что профессиональные солдаты и моряки ненавидят войну. Правда, один великий русский князь ненавидел войну, ибо она, по его мнению, как правило, портила царскую армию, а один остроумный французский генерал выступал против войны только потому, что она прерывала оживленный разговор. В сердце кадрового офицера таится глубокая ненависть к войне, он лучше, чем кто-либо другой, знает, сколько жизней и крови стоит она человечеству. В течение всей своей многолетней морской службы пацифистские настроения среди офицеров флота я встречал чаще, чем среди непросвещенных граждан, которые упорно продолжают называть кадровых офицеров поджигателями войны.

Я стоял на берегу бескрайнего моря и глядел вдаль, а перед моими глазами, словно живые видения, проносились яркие отрывки моего прошлого. Я едва заметил, как кончился день и быстро наступила темнота, как невидимый гигант, охватившая меня. Вдруг берег озарился маленькими огоньками; они тянулись желтоватой полосой к северу, где находилось местечко Хаяма с летним дворцом императора. Это в районе Иокосука вели беспрерывный огонь батареи, и я теперь мог видеть вспышки выстрелов, пробивающиеся сквозь темноту. Было холодно и тихо, я чувствовал себя одиноко наедине со своими мыслями и обязанностями, захватившими меня с момента приезда в Японию.

Я повернулся и пошел к своему дому, который находился недалеко, от берега. Две мои служанки — О-Хару-сан (девушка Весна) и О-Нацу-сан (девушка Лето) ожидали меня, сидя на пороге, как обычно делают японские женщины, когда ждут возвращения своего хозяина

Они встали и поклонились мне. Девушка Весна сказала:

— Дзакурай-сан! В гостиной вас ожидает Сато-сан.

Если бы я стал писать отчет о своей разведывательной работе, я назвал бы Кисиро Сато своим «агентом № 1». В течение этого и следующего года он являлся для меня самым лучшим источником информации, моим гидом в паутине японской политики и японских устремлений, он был как раз тем человеком, кому я мог верить безоговорочно. В Дзуси это был мой сосед и первый посетитель. Но за его первым посещением в эту весеннюю ночь 1922 года, мотивированным ненасытным любопытством, толкающим японцев на бесчисленные небольшие приключения, последовали многочисленные визиты. Когда спустя восемнадцать месяцев я покинул Дзуси, Сато последним из моих новых друзей крепко пожал мне руку при прощании.

Он сильно рисковал, поддерживая со мной дружеские отношения, так как находился под пристальным наблюдением полиции. Его подозревали в передаче мне некоторых сведений, которые «Кокурюдан»[6] считал необходимым держать в секрете от иностранцев вообще и от офицера американской военно-морской разведки в особенности. Но Сато-сан имел свою собственную точку зрения, и в его голове созревал какой-то план. Мне же он в этом плане отвел весьма важное место.

Теперь, когда он осторожно искал моей дружбы и доверия, проявляя при этом своеобразное сплетение застенчивой сдержанности и грубого, прямого откровения, что характеризует человеческие отношения в Японии даже между самыми близкими друзьями.

Войдя в комнату, я увидел, что он стоит перед картиной, которая украшала нишу в стене. Вопреки японскому обычаю, предписывающему замену висящих свитков с наступлением нового времени года, я повесил свиток с изображением весеннего пейзажа острова Кюсю, причем на первом плане виднелась цветущая ветка вишневого дерева, нарисованная густой пастелью. На заднем плане окаймленное ярко-розовым цветом дерева раскинулось голубоватое озеро, на его волнах покачивался плот с красивой девушкой. Девушка смотрела на сероватые контуры вершины, которая придавала картине величие, несмотря на мягкие штрихи рисунка. Картина была нарисована на шелковом полотне; широкая шелковая лента представляла собой прекрасную рамку. Перед свитком, немного правее, стояла ваза с веткой вишневого дерева. Все это я сделал с помощью девушки Весны — моей маленькой сирены в мире японского искусства.

Услышав мои шаги, Сато повернулся и, еще не представившись мне, сделал комплимент выбору рисунка и оформлению ниши.

— Я чувствую, — сказал он, — вы понимаете Японию.

Я уже достаточно прожил в Японии, чтобы оценить этот своеобразный комплимент, но Сато являлся необычным японцем, не ослепленным узким национализмом, что было характерно для большинства его соотечественников. Он поклонился и, когда я ответил на его церемониальное приветствие, сказал:

— Ватакуси ва, о-тонари-де годзаймас.

Затем он продолжал:

— Я ваш сосед, моя фамилия Сато. Из окна своего дома я наблюдал за вами сегодня вечером, когда вы стояли один на берегу моря, погрузившись в свои думы. Мне вас жаль, я чувствую, что пустынность здешних мест угнетает вас. Моя жена посоветовала мне нанести вам визит, чтобы вы могли поделиться со мной своими мыслями.

В данном случае Сато проявил черту, не свойственную японскому характеру. Его обычный соотечественник не принял бы во внимание совета своей жены. Он даже не упомянул бы о ней в разговоре.

Мы сели на татами[7], сложенные в форме квадрата вокруг небольшой печурки, отапливаемой древесным углем, на которой кипел чайник. Словно исчерпав запас английских слов, Сато замолчал, устремив на меня пытливые глаза и, видимо, ожидая, пока я начну разговор, или же пытаясь проникнуть в мои сокровенные мысли. Затем без надлежащего перехода, тоном резким и почти враждебным он прямо спросил:

— Зачем вы приехали в Дзуси?

Итак, Сато в конце концов мало чем отличается от своих соотечественников, подумал я. Может быть, за его кажущимся безразличием скрывается полицейский? Или, может быть, его подозрение — продукт зависти, которая определяет японскую ненависть к иностранцам? Его вопрос, словно эхо, звучал в моих ушах. В самом деле, зачем я приехал в Дзуси? Деревушка Дзуси приткнулась на берегу обширного Токийского залива. Отсюда удобно вести наблюдение за военно-морской базой в Иокосука и прилегающими к ней аэродромами, поэтому Дзуси для разведчика — прекрасное место. Мог ли я обвинять Сато за подозрительность? Но я не имел дурных намерений в Дзуси и поэтому ответил на вопрос гостя с его прямотой:

— Я приехал в Японию для изучения японского языка, Сато-сан. Токийская толкотня и суматоха лишили меня возможности добиться в этом отношении прогресса. Здесь, в Дзуси, я надеюсь сосредоточить все свое внимание на изучении языка, а также ознакомиться с действительно японским образом жизни.

Собственно, именно это и являлось причиной моего приезда в эту приятную рыбацкую деревню, насчитывающую немногим более четырехсот семейств. Мне порекомендовали Дзуси как место, где я мог бы наблюдать японскую деревенскую жизнь без всяких прикрас. Большинство ее жителей — простые рыбаки. Целыми семьями занимались они ловлей рыбы на своих рыболовецких лодках-сампанах. Отцы и сыновья, матери и дочери шили паруса, наблюдали за работой примитивных маленьких моторчиков, забрасывали сети и вытаскивали улов, затем готовили рыбу для продажи на ближних рынках. Контраст с городом был весьма разителен, здесь не увидишь европейской одежды, а манеры людей были свободны от космополитической смеси голливудского модернизма и местного национального этикета, заметного в поведении токийцев. Как я затем почувствовал, Сато был единственным связующим звеном между миром Дзуси и суматохой, оставленной мною в Токио. Оказалось, что и он нашел для себя приют в Дзуси, но совершенно по другим причинам. Здоровье его пошатнулось, и он надеялся восстановить его здесь, на соленом деревенском воздухе. Как я почувствовал, он заметил мою подозрительность и поспешил развеять мои сомнения.