Секретное следствие - Страница 4
— У вас какое-то торжество, — сказал я им с улыбкою.
— Да, — отвечал один из них, — празднуем смерть и будущее воскресение.
— То есть как же это?
— А вот увидим.
Я оставил допросы. Начались обычные разговоры. Студенты пили водку, смеялись, но я заметил, что они были в каком-то тревожном состоянии, как бы ожидая чего-то необычайного, и только маскировались поддельною веселостью. Так длилось время с семи часов до десяти.
— Ну, господа, теперь пора! — сказал вдруг Белоцерковский, вставая со стула; он был в продолжение целого вечера молчалив и сосредоточен в самом себе. — В случае чего, — продолжал он, — помните, о чем я просил вас.
— Будь покоен, не бойся, — отвечали ему хором товарищи.
— А его тогда выпроводите! — Белоцерковский указал на меня.
После этих слов он взял свечу, отвернулся в угол и что-то сделал там; я видел лишь, что он засучил рукав пальто.
— Совершишася! — сказал он, поворачиваясь к нам мертвенно бледным лицом. Потом он поспешно поставил свечу на стол и сел на кровать, стоявшую тут же у стола. Все стояли как окаменелые от ужаса и не спускали с Белоцерковского глаз. Один только студент держал в руках карманные часы и наблюдал за минут-ною стрелкою. Прошло две минуты.
Как себя чувствуешь? — спросил студент, делавший наблюдения.
— Ничего особого… как будто жар… сон…
— Что все это значит? — сказал я своему соседу-студенту?
— После, — отвечал он, сжимая мою руку и не выпуская ее из своей.
Вдруг глаза Белоцерковского подернулись, он вздрогнул, и с ним начались конвульсивные движения лица, рук и ног. Потом он заметался из стороны в сторону и упал на кровать; это продолжалось около трех минут, без произнесения им слова. Затем он еще раз вздрогнул, гораздо сильнее, и вытянулся трупом. Студенты сейчас же бросились к нему, ощупали пульс, сердце, а двое из них немедленно начали производить искусственное дыхание, посредством подымания и опускания рук; третий тер живот; четвертый сдавливал бока. Двое студентов и я стояли тут же, около кровати.
— Семь минут и сорок секунд, — шепнул один из них другому. — Очень странно: Ватертон отравил осла в течение десяти минут.
— Все зависит от дозы, — отвечал другой.
Я понял, что дело идет о кураре, и догадался, что Белоцерковский отравил им себя для опыта. Ужас оледенил меня. Что, если оживление не удастся? Я проклинал бурсацкую пытливость, внутренно ругал их крайними циниками, но оставить их не мог, стыдясь, с одной стороны, своей трусости, а с другой, сгорая сам любопытством, чем все кончится? Прошел час; студенты, для возбуждения искусственного дыхания, часто чередовались между собою; я тоже помогал им. Белоцерковский не подавал никаких признаков жизни. Я заметил это. «Нельзя же так скоро», — отвечали мне с неудовольствием, пожимая плечами. Прошел еще мучительный час ожидания, перемен не произошло, и я начинал уже терять всякую надежду, но чрез полчаса нам показалось, что Белоцерковский будто дыхнул. Пульс едва заметно шевельнулся. Вслед за тем он явственно вздохнул и затем началось неправильное сердцебиение, с таким же дыханием.
К утру он заговорил, жалуясь на страшную боль в голове и необыкновенную слабость. В восемь часов я уже мог оставить Ивана Ильича, вне всякой опасности, на попечении его товарищей, а чрез неделю он сам навестил меня, чтобы доказать свое полное выздоровление. Опытом своим Белоцерковский остался крайне недоволен. Цель его была проанализировать постепенное действие яда в собственном организме, чтобы потом передать свои ощущения. Но он не достиг этого, потому что, по его словам, сначала он ничего не чувствовал, потом какой-то жар и неопределенные нервные боли, а затем впал в бессознательное состояние. Происшествие это случилось во время выпускных экзаменов. Вскоре после этого я окончил курс в академии и немедленно был назначен врачом С-ского пехотного полка, расположенного на стоянке в уездном городе N., Z-ской губернии. Здесь, делая официальные визиты городским жителям, я познакомился с Аркадием Николаевичем Можаровским, занимавшим должность председателя земской управы, и с его женою; в их же доме я встретил и Авдотью Никаноровну Крюковскую, молодую интересную вдову, которая только что похоронила своего мужа за границею и приехала в N. погостить к Можаровским. Воспитываясь на казенном содержании в гимназии, в закрытом пансионе, а потом в медико-хирургической академии, я почти не бывал в семейных домах и привык встречать женщин-студенток, бойких, развязных и с мужскими манерами. Зинаида Александровна представляла собою полную противоположность им; в ней было столько женственности, миловидности, застенчивости, что она показалась мне каким-то особым существом, пред которым я стал благоговеть и преклоняться… Вместе с этим я был далек от мысли ухаживать за нею, волочиться, лезть с любовными изъяснениями или надеяться на ее взаимность. Нет, она была для меня божеством, святыней. Из числа ее обожателей я был самый ненадоедливый, держал себя в стороне от нее — и до сих пор, кроме, вот сегодня, вас, никто не знает, что мне Можаровская нравилась. Красота же Авдотьи Никаноровны Крюковской не произвела на меня впечатления, может быть, и потому, что я встречал в Петербурге, у Дорота, очень похожую на нее личность (если не ее самое), из числа дам петербургского полусвета. Между Зинаидой Александровной и Крюковской, по-видимому, существовала самая нежная дружба, которою восхищался весь N. и превозносил до небес; зоркий и ревнивый глаз мой во всем, что касалось до Зинаиды Александровны, подметил со стороны Крюковской фальшь и глубоко затаенную ненависть к доверчивой и любившей ее женщине-ребенку. Первое подозрение заронилось у меня, когда я нечаянно подметил взгляды, полные зависти, Крюковской на Зинаиду Александровну на вечере у предводителя дворянства, где Можаровская была, по общему выражению, царицей бала. До этого вечера включительно молодая женщина всегда одевалась с большим вкусом; с этих же пор вкус ее точно переменился, она стала одеваться ярко, пестро и безвкусно; ее выручала одна природная красота и грация. Эта перемена была делом Крюковской, которая упросила свою подругу дозволить ей выбирать для нее цвета по своему вкусу, будто бы шедшие ей к лицу; Зинаиде Александровне они не нравились, но она боялась оскорбить своего друга и покорялась прихоти, будучи чужда всяких подозрений. Сама же Авдотья Никаноровна, в своем траурном платье, была изящна и величественна постоянно. Вообще я стал замечать, что все советы и просьбы Крюковской к Зинаиде Александровне клонились к вреду последней, выставляли ее в неблагоприятном виде перед обществом и перед мужем и отдаляли его от нее… Однажды она даже подвергнула несчастную женщину величайшей пытке и мучениям, чтобы только унизить и взять перевес над нею. В N. давался спектакль с благотворительной целью. Робкая и застенчивая Зинаида Александровна решительно не имела ни малейшего сценического таланта, она дрожала при одной мысли предстать пред многочисленною публикою на подмостках местного театра, но влияние Авдотьи Никаноровны было так сильно на слабую женщину, что она согласилась взять роль, и притом одну из труднейших, вовсе не подходящих к ней, роль опытной и бессердечной кокетки; себе же Крюковская выбрала драматическую роль страдалицы, глубоко любящей и не понимаемой окружающими. Она сыграла ее безукоризненно, с увлечением, почти артистически и вызвала восторженные похвалы; бедная же Можаровская была смущена, сбивалась на каждом шагу и была до того жалка, что я не выдержал и убежал со спектакля на половине пьесы. На другой день все били в набат о высоких сценических дарованиях Крюковской и о бездарности Можаровской… Институтская дружба Крюковской с Можаровской мне тоже казалась, по разности их лет, очень подозрительною. Зинаида Александровна была в низших классах, когда Авдотья Никаноровна уже окончила курс, а известно, что в закрытых учебных заведениях воспитанницы старших классов почти никогда не сходятся с младшими, и между ними не могло быть ничего общего: до поступления в институт — они не были знакомы, а когда Зинаида Александровна вступила в него одиннадцатилетнею девочкою, то Крюковская была уже взрослая девушка семнадцати лет. Мои подозрения хотя заставили меня огорчаться за Зинаиду Александровну, но я все-таки был покоен относительно прочности ее супружеского счастия и утешался надеждою, что гощение Авдотьи Никаноровны в доме Можаровских скоро кончится и семейная жизнь их потечет обычною колеею. Но пришлось разочароваться и в этом. Уездные нравы, отличные от столичных, давали мне право посещать Можаровских всякий день, когда они сами бывали дома, но я доставлял себе это удовольствие лишь изредка, боясь малейших подозрений и какого-нибудь невольного движения, которое могло бы выдать мою тайну пред наблюдательным и хитрым взглядом Крюковской. С этими двумя женщинами я держал себя совершенно различно: пред кроткой и доброй Можаровской я конфузился и не находил предмета для разговора, с Авдотьею же Никаноровною я вовсе не стеснялся, отчасти фамильярничал с нею и каламбурил. Как-то раз я очень долго не был у Можаровских, и меня что-то как будто тянуло туда. Аркадия Николаевича при своем приходе я не застал дома, но меня приняли дамы. Вскоре пришел и хозяин, возвратившийся с обеда, устроенного в честь какого-то события, с головой, отяжелевшею от различных тостов. Мы сидели в гостиной: я в кресле, а Можаровская и Крюковская посредине большого дивана, так что с обеих сторон их было пустое место. Можаровский уселся с ними рядом, около Авдотьи Никаноровны. Разговор зашел об обеде, пустой и незанимательный.