Секретная история вампиров - Страница 5

Его стражи хорошо знали свое дело. Даже не будь чесночного запаха, оставалась дальняя дверь с распятием: она все равно удержала бы его здесь — она и

держала

его в заточении. Он вкушал иронию этого несчитаное число раз.

— Вот кровь моя, — сказал он когда-то. — Вот тело мое.

И в этом ирония. Но сейчас — уже совсем скоро — он собирался вкусить нечто послаще, чем ирония.

Где бы он сейчас был, если бы не Дакиций? Уж точно не здесь. Он предположил, что его тело осталось бы лежать в гробнице, а его дух воспарил бы на небеса — туда, где ему должно находиться. Остался ли в нем еще дух? Или осталось только тело, только голод, только жажда насыщения? Он не знал. Ему было все равно. Все это было слишком давно.

Дакиций, скорее всего, сам был новообращенным, когда кусал его, либо в своем упрямстве верил, что все еще остается человеком. После укуса отодвинуть камень у выхода из гробницы оказалось легко. Общаться и ходить с друзьями тоже было несложно — в течение какого-то времени. Но затем солнце стало причинять ему боль и начался голод. Стала казаться естественной потребность укрываться от дневного света. Так же как и необходимость утолять голод, если подворачивался случай…

Уже скоро. Уже совсем скоро!

— Зачем вспоминать Тайную вечерю? — потребовал ответа Папа.

— Потому что здесь мы в некотором роде воспроизводим ее, — отвечал дьякон Джузеппе. — Это таинство ордена Пипистреля. Если бы о нем прослышали ортодоксы или копты, то они позавидовали бы нам. Они хранят вещи, оставшиеся от Сына. Мы храним… самого Сына.

Папа вперил в него непонимающий взгляд.

— Здесь покоится тело нашего Господа? — хрипло прошептал он. — Его тело здесь? Он не был вознесен на небеса, как проповедует Церковь? Он был… человеком?

Было ли это тайной под сердцем у Церкви? Тайной, заключавшейся в том, что никакой тайны не существовало и что со времен Римской империи прелаты жили ложью?

Твердыня его веры пошатнулась. Правильно, его друг и предшественник никогда бы не стал рассказывать о таком. Это было бы слишком жестоко.

Однако маленький, толстый, жующий чесночную колбаску дьякон только покачал головой:

— Все не так просто, ваше святейшество. Сейчас вы увидите.

В связке у него был еще один ключ. Им он открыл последнюю дверь и посветил фонарем во мрак комнаты за ней.

Свет! Свет словно копье. Свет пронзил его глаза, проникнув столь глубоко, что, казалось, он вонзился в мозг. Сколько же времени он не видел света? Столько же, сколько обходился без пищи. Он хотел, желал, жаждал насыщения! Свет нес боль, которая сопровождала насыщение, боль, которой он не мог избежать.

Постепенно он привык к боли, переживая одну минуту агонии за другой. Проводя долгие годы в безмолвной тьме, он приложил усилия к тому, чтобы не разучиться видеть. Да, один из них был в черных одеждах — неприкасаемый, несъедобный, вонючий. Он держал свой странный светильник, как меч. Куда подевались факелы и лампады? Так же как и несколько его предшественников, чернорясец светил этой непонятной штукой.

«Что ж, я и сам теперь непонятное создание», — подумал он и обнажил зубы в сухой, ироничной, но голодной улыбке. Очень голодной.

Папа неистово перекрестился.

— Кто это? — выдохнул он. —

Что…

это?

Но пока он задавал вопрос, он успел осознать, что боится ответа. Невысокий тощий молодой человек, которого выхватил из мрака луч фонаря, выглядел чрезвычайно похожим на многочисленные византийские изображения Второй Ипостаси Троицы: длинные темно-каштановые волосы, борода, вытянутый овал лица, длинный нос. Раны на руках и ногах и рана в боку выглядели свежими, хоть и не кровоточили. Была еще одна маленькая ранка на шее. Ее не показывало ни одно изображение и не упоминал ни один из священных текстов. Когда Папа увидел ее, то вспомнил фильмы, которые смотрел в детстве. А когда он их вспомнил…

Его рука вновь очертила крест. Это не возымело никакого действия на молодого человека, который продолжал стоять, где стоял, моргая. Папа и не думал, что распятие произведет какой-либо эффект.

— Нет! — произнес понтифик. — Этого не может быть. Так не должно быть!

Он заметил еще кое-что. Несмотря на то что дьякон Джузеппе светил фонарем прямо в лицо молодому человеку, его зрачки не сузились. Разве он не… Или он не мог?.. С каждой секундой Папа все больше верил в последнее.

Дьякон Джузеппе с серьезным видом кивнул, подтверждая, что это было не столько вероятностью, сколько правдой.

— Что ж, святейший отец, теперь вы все знаете, — объявил дьякон из ордена Пипистреля. — Перед вами Сын Человеческий. Перед вами величайшая тайна Церкви.

— Но… почему? Каким образом? — Даже сам Папа, человек в высшей степени собранный и последовательный, не мог ясно сформулировать мысль в присутствии этого существа.

— Через некоторое время после того, как

это

с ним произошло, он перестал выносить солнечный свет. — Джузеппе рассказывал так уверенно, будто эта история уже превратилась в притчу. Без сомнения, так оно и было. — Когда Петр прибыл в Рим, то привез с собой и его — в своей поклаже, под распятием, чтобы не допустить никакого… несчастья. С тех самых пор он здесь. Мы его охраняем. Мы заботимся о нем.

— Великий Боже! — Папа пытался успокоить водоворот своих мыслей. — Теперь я понял, почему вы напомнили мне о Тайной вечере. — Усилием воли он взял себя в руки. Давно усопший фельдфебель, который муштровал его во время последнего приступа мирового безумия, гордился бы тем, как хорошо усвоены его уроки. — Хорошо, я увидел его. Да поможет мне Бог, я все узнал. Теперь выведите меня обратно на свет.

— Еще не время, ваше святейшество, — возразил дьякон. — Сначала нужно завершить ритуал.

— Что?

— Нужно завершить ритуал, — с терпеливой грустью в голосе повторил Джузеппе. — Увидеть — это еще не все. У него давно не было возможности утолить голод, ведь вашего предшественника выбрали в таком молодом возрасте. Вспомните Писание: ваша кровь будет его вином, ваша плоть — его хлебом.

Дьякон сказал еще что-то, но уже не по-итальянски. Понтифик, человек невероятно образованный, распознал арамейский язык. Он даже понял смысл:

«Пришло время трапезы!»

В прошлый раз было сочнее. Это было первое, о чем он подумал. Но он не жаловался, нет — только не после такого долгого перерыва. Он вкушал и вкушал: это было его короткое воссоединение с миром живых. Он выпил бы всю жизнь из своей жертвы, если бы не человек в черной рясе.

— Осторожнее! — командовал этот человек на его родном языке. — Помни о том, что случилось в позапрошлый раз!

Он не забыл. В позапрошлый раз он был слишком жаден и выпил слишком много. Тот человек умер вскоре после того, как приходил сюда. Потом он снова пил, второй раз за такой короткий срок! Во второй раз они не позволили ему проделать то же самое, как бы он ни хотел. И этот последний жил и жил — так долго, что он начал бояться, что превратил его в себе подобного.

Такое он делал нечасто. Было бы интересно узнать, намеренно ли Дакиций изменил его. Ему так никогда и не довелось спросить. Ходил ли тот все еще по свету, уже не живой, но и не мертвец? Возможно, если Дакиций все еще существовал, то они могли бы встретиться в одном из грядущих столетий. Кто знает?

Он не отпускал чересчур долго, и человек в черной рясе выдохнул ему в лицо. Ужасный, зловонный дух заставил его поспешно отступить.

Он не насытился. Но он не смог бы насытиться, даже если бы осушил весь мир. Так все же лучше, чем совсем ничего. До трапезы он ощущал в себе

пустоту.

Он не мог прекратить свое существование от голода, света или избытка чеснока, хотя мог желать этого. Мог и желал.

Все, больше нельзя. По его венам текла свежая живительная сила. Он не был счастлив — вряд ли такое определение вообще можно было применить к нему, — но он чувствовал себя настолько живым, насколько это ощущение доступно нежити.