Седьмая принцесса (сборник) - Страница 7

Однако и теперь ничто не изменилось. Во всех странах на престол взошли новые цари и короли и опять пожелали заполучить в жёны персидскую принцессу. Очень мы тогда растревожились. Напуганный Шах предрекал:

— Они опять друг друга порешат! Один взгляд на мою Иразаду — и любой человек помутится рассудком от любви!

Наконец мы надумали спрятать красоту Иразады навеки. Спрятать от всех — даже от мужа, чтоб любовались либо все, либо никто. Так-то в мире поспокойнее будет. И когда новые короли приехали в Персию предлагать Иразаде руку и сердце, она вышла к ним, сокрытая покровом. Никто не мог рассмотреть её лица.

— Вот моя дочь, — сказал персидский Шах. — И пусть тот, кого она выберет себе в мужья, поклянётся, что никогда не взглянет на её лицо и никому не позволит снять покров — вовеки, покуда она жива. Так кто тут хочет жениться на Иразаде?

Сперва один, потом другой, а потом и все короли растерянно посмотрели на укутанную фигурку принцессы и зашушукались. Им совсем не понравилось условие персидского шаха, их одолевали сомнения.

— Может, это вовсе не Иразада, — рассуждал один. — Под покрывалом они подсунут нам любую уродку.

— Даже если там Иразада, — рассуждал Другой, — откуда нам знать, что она и впрямь такая красавица? Может, она страшна, как ведьма?

— Пускай она и вправду Иразада, — рассуждал третий. — Пускай она красива, как твердит молва. Но какой же муж но доброй воле откажется от красоты жены своей? Кто пожелает жену под вуалью?

Поговорили-поговорили да и разошлись. Зал опустел. Слух о шахском условии облетел всю землю, и с тех пор уже никто не просил руки персидской принцессы Иразады.

Шли годы, умерли отец и мать Иразады, Персией правил теперь другой шах, старые придворные сменились новыми. А Иразада всё жила во дворце, в своих покоях, и никто, кроме меня, её не видел. Красота сделала её бессмертной, но лишь я знала, что там, иод покровом, Иразада по-прежнему молода и прекрасна. Все думали, что Иразада превратилась в ветхую старуху. Красота её к тому времени стала легендой.

А потом Персию покорили враги; завоеватель выгнал из-дворца-всех персов, а с ними и принцессу под покровом. Куда она ушла, неведомо никому. Но я-то знаю: не может сгинуть такая красота, по-прежнему блуждает где-то моя Иразада, сокрытая покровом от людских глаз.

— А кто был самым маленьким из тех, кого ты нянчила, — спросила у Нянюшки Дорис. — Наверно, китайская принцесса?

— Нет, — ответила Старая Нянюшка, Она искала дырки в носочках Мери-Матильды. — Принцесса и вправду была крошечной. Но Липп и того меньше.

— Какой такой Липп? — спросил Ронни.

— Лапландец Липп, родом из Лапландии. По крайней мере, мне так объяснили. Меня тогда спешно вызвали и сказали, будто в Лапландии родился ребёнок, да такой крошечный, что его родная мать найти не может. Поезжайте, мол, ради Бога, помогите. Я и поехала. Только я его тоже не нашла.

— И что было дальше? — спросил Роли.

— Ничего.

— Ну а где же сказка про Липпа?

— Нету про Липпа никакой сказки, — ответила Нянюшка и таинственно добавила: — Я думаю, что и Липпа-то никакого на свете не было. Вот и дырок у Мери-Матильды я отыскать не могу. Их, верно, тоже нет. Ума не приложу, как эти носочки ко мне в корзинку попали?

— Вот и у старшей девоньки дырка в чулке нашлась, — сунув руку поглубже в корзинку, Нянюшка вынула оттуда чулок Дорис. — Я вам, милые, расскажу сегодня сказку про одну девочку из Швейцарии. Когда я её нянчила, я и чинила чулки, и штопала, и вязала!

Звали ту девочку Лизель, и была она Лесниковой дочкой. Ее батюшка жил на склоне горы, в чудесном домике неподалёку от хвойного леса. Лес укрывал беломраморную гору, точно лохматая медвежья шкура. А в вышине, над верхушками деревьев, блистали освещённые солнцем льды. Порой они сумрачно темнели под густыми грозовыми тучами, но чуть покажется солнце — льдистые пики заблистают вновь. А иногда гор и вовсе не было видно, их скрывали густые туманы.

Лизель знала огромный лес как свои пять пальцев. Сестёр-братьев у неё не было, и друзьями её детских игр стали лесные травы да деревья. Самое высокое дерево она прозвала в честь отца Лесником, а маленькую пушистую ёлочку величала Лизель. И каждый день — а то и не раз — бегала поболтать с ёлочкой подружкой, проведать, как ей живётся-можется. Однажды на прогулке вытянула Лизель розовую ленту из косы и говорит:

— У меня два банта, а у ёлочки Лизель ни одного. Я ей подарю! — И привязала на самую макушку розовый бант.

Наутро чуть свет бегом к ёлочке — проверять, не сдул ли ветер её подарок. Вернулась радостная: бант по-прежнему красовался на макушке. Но на другой день вернулась в слезах.

— Что стряслось, Лизель? — спрашиваю. — Неужто ветер стащил-таки твою ленточку?

— Ой, Нянюшка, — всхлипывает Лизель. — Всё хуже, намного хуже. Ленточки нет, и ёлочки тоже нет. Её кто-то срубил!

Насилу я мою Лизель утешила. Тут приходит её отец, Лесник, видный такой мужчина. И приводит с собой пригожего парня, сынка Петера Гимзеля. Эти Гимзели жили в долине под горой и были богатеи. Как раз возводили под крышу второй дом. Предназначался он Гансу, когда тот женится да остепенится. Крышу намечалось крыть на следующий день, и Ганс теперь звал Лесника на пир, который Петер Гимзель хотел задать для работников и друзей.

Такой уж у них в Швейцарии обычай. Дом — под крышу, плотникам да каменщикам стол, накрывают пей, гуляй; а друзья приходят благословить новосёлов, и пожелать им счастливой жизни под новой крышей. Называется праздник «Венчанье крыши».

Ганс был добрым парнем. Увидев заплаканную Лизель, он наклонился к ней с ласковой улыбкой:

— Не плачь, маленькая. Хочешь завтра на пир пойти?

— Ну ты чудила! — сказал Лесник, — Там только детей не хватает!

Но грустные глаза Лизель радостно засветились от доброты Ганса, и парень, принялся уговаривать Лесника:

— Всем место найдётся — и старым, и малым. Приведите её, Нянюшка, и сами приходите.

Я пообещала привести девочку, а потом увести спать, ведь пир наверняка затянется за полночь. Наутро мы все принарядились: Лесник надел зелёный камзол с галунами и сунул в шляпу орлиное перо; я надела темно-красное шерстяное платье с чёрным фартуком и накинула на плечи цветастую шаль. А уж Лизель наша была просто загляденье: пышная белая блузка, короткая голубая юбчонка и чёрный бархатный поясок. А на шее позванивают серебряные цепочки, теряются под вышитым воротником. И вот, разодетые, отправились мы вниз, в долину. Там уж народ вокруг нового дома толпится; внутри и на улице длинные столы, всякой снедью уставлены; скрипач весёлую песенку наигрывает, кругом разговоры, смех, танцы и повальное обжорство. Увидев нас, из-за стола выбрался высокий, широкоплечий Петер Гимзель:

— Добро пожаловать, Лесник, добро пожаловать!

А юный Ганс подбежал к нам и взял за руку Лизель:

— Добро пожаловать, маленькая. Погляди-ка вверх — мы только что деревце на крыше приладили, как по обычаю положено!

— Ой_т Нянюшка, — охнула девочка. — Это же ёлочка Лизель!

— Твоя ёлочка? — переспросил Ганс. Пришлось объяснять ему, что это за ёлка такая.

— Ну, прости, маленькая, прости, что поселил твоё деревце на своей крыше. Только ты сама виновата: я же самое красивое выбирал, а ты на свою ёлочку розовый бант повязала. Конечно, я его и выбрал. Думал, мне феи подсказывают лучшее в лесу деревце. Ну, прощаешь?

Моя Лизель покраснела и с робкой улыбкой вымолвила:

— Прощаю. Пускай ёлочка Лизель принесёт вашему дому счастье, господин Ганс.

Так и вышло. Ведь шесть лет спустя, когда Лизель стукнуло шестнадцать, а Гансу двадцать два, он привёл её в этот дом невестой. А в день свадьбы Лизель вплела в волосы ту самую розовую ленту, которую повязала когда-то своей ёлочке. Ганс хранил её в кармане все шесть лет, пока Лизель подрастала.