Седая целительница (СИ) - Страница 6

— Не возьму… — прохрипела я, пряча руки за спиной. Взгляд ушёл в сторону, избегая материнского взора.

— Снежка, ты чего? — тихое недоумение скользнуло в ее голосе. — Бери, тебе говорят! Он твой по праву. Считай, подарок от батьки…

— Нет у меня батьки, матушка. Нет и никогда не будет. Убег он от тебя, значит, и меня бросил.

— Доця! — задохнулась матушка словом. — Ты чего городишь, девка⁈ Есть у тебя батька! Может, Буран меня и оставил, чай, не из его племени была. Но ты же его крови и плоть, двуликие своих детей…

— Оставляют, матушка! И я этому наглядный пример. Лучше ты бы мне о нем и не рассказывала…

— Снежинка… — устало потерла лоб она. — Не упрямься, дочка, бери кулон и носи собой. Мне так спокойней будет.

— Нет, — матушка знала меня как облупленную. Кроткий был у меня нрав. Терпеть подолгу могла, но когда чаша терпения лопалась, могла быть упрямой до смерти. Так и жила, с странным норовом.

— Снежинка! — подняла тон мать, но я грозно фыркнула.

— Спать мне надо, матушка, завтра в путь далекий. — и под одеялом спряталась. Сопя, как медведица на зиму.

— Эх, Снежинка моя. Кровиночка моя.

Матушка легла рядом, обнимая меня и тихо напевая с детства знакомую колыбель.

— Во удружил князь-батюшка, на старости лет в самую гущу смерти шлёт! — недовольно буркнул Михей. Целитель с посидевшими висками, постоянно щурил бусинки глаза, да бороду свою до колен через пальцы пропускал.

— Не сей смуту, старик. — грубо отдернул его грузный воин в кольчуге ратника, что скакал рядом на рыжем коне. — А то не гляну, что в деды годишься, прямо сейчас душу отправлю к Моране.

— Тише ты, Лют. — воин, что постарше, нахмурил чернявые брови на своего брата по оружию и метнул взгляд уже в телегу. — А ты, старик, и верно дело, помалкивай. Смотри, и детей взяли, а те не кудахчут, как ты. Никто вас на войну не шлёт, ваше дело маленькое… Рану перевязать да отвар сварить. Так что не буди лихо, покуда оно тихо.

Все тут же умолчали, да только мало нас было, целителей этих, в телеге. Две бабы возрастом аккурат моей мамки, старуха с Прибрежного края. И парнишка из соседней губернии. Ему, кажись, даже семнадцать, внесён поди, ещё не исполнилось. Остальные девять — одни старики. Да я, девка с седыми волосами.

Некоторых из них я знала, чай, все одной наукой промышляли. Но этого деда-говоруна впервой видала.

— И тебя, стало быть, Снежинка, призвали. — рядом с отцовской теплотой поправил мне капюшон дядька Люмил. Знали мы друг друга давно. У мужчины младшая дочь моей сверстницей была, да и виделись часто в лесу, когда травы собирали. Люмил не имел такого недуга как гордыня. И хоть был целителем хорошим, но когда что-то не ведал или не понимал, то не стеснялся к Маричке за советом приить. Не смотрел он на то, что она баба.

Взять бы того же деда Прошу, что в углу телеги на всех злобным взглядом кидается. Он то себя чуть ли не богом считает. И если уж помер кто на его руках, то не дай Лада кто ему слово скажет. Не любил меня старик Проша. Было до вече у нас с ним ссора, меня по его милости чуть не сожгли на костре как нечисть проклятую.

А дело да казалось безобидное. У них в селе баба на сносях ходила, жена кузница. Много раз она дитё в последние седмицы выбрасывала. От того и боязно им было.

Да и странностей полно, чего уж тут скажешь. Живот у неё в двое больше был, чем по срокам, когда её муж с воины то вернулся. Вот Проша и заладил, что нагуляла она малютку, а утроба младенца не пускает покуда мать его согрешила.

Трифона так ревела, что чуть волчицей не выла. Богами клялась, что верна мужу была. Да и тот дурак, напился и её в мороз выкинул. Видно сама матушка Зима её к нашему дому в ту ночь привела.

Уй как лютовала мать. Мне казалось, что не метель за окном танцует, а матушка моя свои чары спустила.

Мне тогда аккурат шестнадцати зим должно было исполнится. Летом Маричка померла, и осталась седая девка без наставницы. Но повитухому делк была обучена, и промерковала что не в сроках то дело.

А когда чары свои маленька из под печать отпустила, то почуяла не одно сердцебиение у Трифоны в животе. А целых два.

Ей не сказала, чего бабе только думы мутить, но сама на ус намотала. Говорила мне старая целительница. Что бывает, когда в утробе двоя детишек, очень редко да бывает. И рождаются они лицом одинаковым, и по меньше наоборот.

Ещё Маричка говорила, что больше всего «близнецов» у двуликих рождаются, у них бывает и по трое младенцев, и по четыре. Они же наполовину зверье.

Только давно это у них было, а сейчас, почитай, едва одного выносить могут. Разгневали они своего бога, вот теперь за грехи свои и плачут.

Трифона по срокам родила. Даже на семицу позже, чем было бы, если посчитать с того дня, как муженек её вернулся. Я в нашей бане роды принимала.

Пока матушка на дворе всех зевак разгоняла. Вот тут-то Проша и заявился с видом боярина. Мол, дай погляжу, чего нагуленыш твой натворил, может, бабу эту гулящую хоть спасу.

Не ведаю я, что творилось на улице. Только Тихон потом рассказывал, что матушка моя как огрела горе-целителя сковородкой, что его аж через забор подпрыгнуло.

Обиженный и взятый насмех Проша принялся людей против меня ополчать. Благо дядька Люмил вовремя поспел, и ещё пара целителей с губернии соседней. Они Прошу побольше моего знали, быстро ему хвост накрутили, а потом на свет белый появились два младенца.

Кузняцу, когда мамка моя новость сказала, говорят, он так возле порога на задницу и упал. Правда, Трифона в обиде на него была, не простила его малодушие. Всё хотела забрать детишек и через Южный перевал к родне своей перебраться. Мамка моя ей сразу голову вправила.

С тех пор величать детей кузнеца Снегом и Снежой, а Проша меня на версту ближе не терпел.

Словив грозный взгляд старца, лишь поморщилась в лице и поудобней устроилась между дядькой Люмилом и Микитой.

— Слышь, Снежинка, а ты с собой снадобья какие взяла?

Парнишка стрельнул взглядом в мою сторону, и я качнула головой.

— Так, по мелочи, Микит. А что?

— Да я ничего не успел… — сокрушительно выдал он. — Староста до последнего обо мне промолчал. Лишь утречком, когда всех в телегу загрузили, Проша, не увидев меня, начал орать о несправедливости. Меня с печки и взяли.

— Не серчай, малец. — по-доброму отозвался Люмил. — Нашим поможем, там, глядишь, и война закончится. Домой вернешься, все девки по тебе сохнуть будут.

— Чего мне девки, дядька? У меня мать и сестра без присмотра остались.

— Не делай себе плохих дум, целитель. — Сверху отозвался один из всадников. — Указом князя, семьям воинам, что сейчас на войне, паек прилагается. А вы, стало быть, тоже туда едете. Не бойсь, не помрут с голодухи сёстры.

Потом опять молчание. Только колеса возницы скрипели. А я уснула, оперлась о плечо дядьки и уснула, а на моём плече дрыхал Микита.

Дядька Люмил угостил нас марковкой сладкой, я же вспомнила, что мама мне в дорогу булочек с маком напекла. Последние чашу с мукой истратила. И тоже щедро поделилась с Микитой и Люмилом. Так сытые мы и уснули.

Проснулась я от мужских голосов.

— М-да, а с Малинкиной губернии побольше люда набрали, чем в разом в соседних.

— Набрали так набрали, да поди все старики и бабы. Чего с ними на войне делать? — вторит второй голос.

— Чего-чего… Княжий указ исполнять. Сказано же, баб и детей отправлять в Торговлск. Пущай там травы собирают по лесам и отвары варят для солдат. А остальных, тем, что вмоготу, на грани.

— Так и сделаем, сотник. Так и сделаем… Утречком мужиков, а их поди только десять, отправим с Вьюном. Здесь в паре верст вчера резня крупная была. Не явись двуликие, раскатали бы нас в лепешку. Лес мы, конечно, отвоевали, но раненых тьма. А там, поди, два целителя и остались, и те старики. А баб и совсем немощных прямо сейчас с Лятом в пути отправим.

— Пущай так и будет, воевода.