Себастьян Бах - Страница 30

– Ты знаешь, почему он на мне женился? Потому, что я твоя дочь.

– А ты почему за него пошла?

– По той же причине. Мне понравилась его преданность тебе.

Насмешница! Конечно, это не так: Юлиана не из тех, кто приносит даже маленькие жертвы. Странно! Дочь Магдалины, она скорее напоминает бойкую Марию-Барбару: за словом в карман не лезет. Зато Кетхен, старшая, нравом похожа на свою мачеху, недаром они дружны. Кетхен – кроткая молчальница, но человек большой воли. Без нее грустно. С тех пор как она овдовела в Дюссельдорфе, она решила там остаться, верная памяти мужа.

Бах принимается диктовать свой объемистый сборник: четырнадцать фуг и четыре канона – все на одну тему. Он называет это «Искусство фуги». Еще бы не искусство: восемнадцать звуковых картин на один сюжет. И в каждой несколько перевоплощений темы.

Сегодня он диктует медленнее, чем всегда.

– Как необычно это проведение! – говорит Христоф. – В среднем голосе скрыто и в то же время так полно заявляет о себе!

– Видишь ли: голос в музыкальном сочинении – это все равно, что речь человека. Не прерывай его, пока не выскажется, но и не давай слова, если нечего сказать.

– А подголоски! Как вольно они разбегаются здесь!

– Да, подголоскам я дал простор.

Бах снова повторяет интермедию. Он доволен. И вдруг он спрашивает:

– Не кажется ли тебе, друг мой, что все это напрасный труд?

– Боже упаси! – отвечает Христоф?-Как вы можете думать!

– Нет, в самом деле! Все эти темы в увеличении, в уменьшении, в обратном и противоположном движении, двойные и тройные фуги – как это возмутило бы Телемана. Он сказал бы: это не музыка, а математика! Правильно, но холодно, как лед. Приятно для глаз, но мертво для слуха.

Но Телеман и сам немного глуховат – в переносном смысле, конечно.

– Если бы когда-нибудь появился великий музыкант и сыграл бы это так, как я теперь слышу, – говорит Христоф, – все были бы очарованы.

– Ты думаешь? Что ж? Благодарю тебя, мой мальчик!

Бах играет на клавесине, а Христоф записывает.

– Великое дело – осязание, не правда ли?

– О да! Оно помогает слуху, а иногда и заменяет его!

Бах не совсем согласен с этим.

Во время работы он почти забывает о своей слепоте.

К обеду приходит Юлиана, веселая, как всегда.

– Из всей нашей семьи мне одной чужда музыка, – говорит она, – нет на мне этого благословения.

– Может быть, это скорее проклятие, дитя мое?

– Ты хочешь сказать: «Не завидуй нам, музыкантам,– счастье так обременительно!»

– Стало быть, ты считаешь меня счастливым?

– А ты сам как думаешь?

Вечером, после долгого забытья, он приходит в себя, и ему кажется, что он смутно различает предметы. Но это только свет лампы, которую внесла Магдалина.

– Представь, я не помню, куда девались несколько часов после обеда, я потерял их.

– Ты заснул, – неуверенно отвечает Анна-Магдалина,– мы не хотели мешать тебе.

– Бедная подруга! Нелегко тебе пришлось!

– Ну и что же?

– Значит, ты не была счастлива!

– Что же тогда счастье?

Она подходит к клавесину и начинает тихо наигрывать. Он слушает, потом говорит:

– Он неизбежен, этот вечный мрак!

– Ты говоришь о своем состоянии? – спрашивает она почти спокойно.

– Добрая душа! Ты не произносишь слово «слепота». Нет, я говорю о другом мраке. О мраке забвения, который покроет мое имя.

– Ты первый раз говоришь об этом, – со страхом замечает она.

– Я надеюсь, что Христоф сохранит мои записи,– говорит он немного погодя.

Он больше надеется на Альтниколя, чем на родных сыновей.

– Если хочешь, спой мне «Лейтесь слезы»…

Это ария из «Страстей по Матфею». Они были задуманы более двадцати лет назад…

Тайная вечеря. Ночь длится среди друзей, которых считаешь близкими. Но утро недалеко. И, прежде чем трижды пропоет петух, лучший друг предаст друга…

А потом шествие на казнь среди враждебной толпы.

Слышатся восклицания, ропот, гомон. Одних увлекало любопытство, других сострадание, третьих злорадство, ненависть За что? Почему вы преследуете меня? Что я вам сделал?

Анна-Магдалина останавливается.

– Что с тобой, друг мой?

– Нет, продолжай, я вспоминаю.

… И только дети ясны, как день. Но и они притихли, должно быть, догадались, что происходит.

Будь благословенна музыка, позволяющая выразить разноречивые чувства многих!

Интермедия

…Было уже темно, когда в дом постучались. Убирая со стола посуду, мать сказала:

– Кажется, за тобой пришли.

Иоганн-Себастьян подбежал к двери и широко распахнул ее. Но за дверью никого не было. Только снежинки реяли в воздухе да чернело вдали здание ратуши.

Но длинный Линдеман был озорник: он спрятался за стену дома.

– Ты думаешь, я не слышу, что ты тут? – спросил Иоганн-Себастьян, обнаружив приятеля. – Стоишь смеешься!

– Уж не знаю, как ты услыхал это, – ответил Линдеман, выступая вперед: – я смеялся про себя. Однако уже пора. Восьмой час.

Неподалеку в переулке ждала ватага мальчиков. Самым маленьким из них был Иоганн-Себастьян: ему только недавно исполнилось десять лет. Линдеману – самому старшему – было четырнадцать, и у него уже ломался голос. Но он еще пел в церкви и даже был назначен старостой хора малолетних певчих.

Себастьяну было весело. Пение всегда доставляло ему удовольствие, где бы ни приходилось петь: в церкви или прямо на улице.

– С кого же мы начнем? – спросил один из мальчиков.

– Сначала зайдем к бургомистру, – сказал Линдеман,– там нас ждет учитель.

Мальчики одобрительно загудели, так как бургомистр славился своей щедростью.

Снег уже перестал, небо прояснилось. Впереди на небе сияла большая звезда. Она казалась голубой и ласково мерцала. От нее как бы тянулся длинный голубой луч, вроде узкой дорожки прямо на землю, по которой шел Себастьян. Гулкие голоса мальчиков, их шаги, огни в домах, освещенный луной снег – все это было поэтическим дополнением к голубой звезде и к той радости, которую она вызывала. Так второстепенные подробности в картине только усиливают впечатление от главного.

Это было похоже на рисунок в книге, который показывал отец: идут люди куда-то вдаль, а перед ними на небе мерцает большая звезда. Отец сказал: это идут в город Вифлеем поклониться новорожденному Иисусу. Люди идут долго, а звезда указывает им путь. Это также напоминало уличные представления: мальчики шли со звездой и пели хором рождественскую песню.

Вифлеемский младенец родился в бедности. Судя по картинке, которую рассматривал Себастьян, младенец был завернут в тряпье. Вот почему люди, шедшие поздравить его,– волхвы, как их называли, – запаслись дарами. «Что же они принесли?» – спрашивал Себастьян. «Все, что хочешь, – отвечал отец. – Можешь вообразить себе все, что угодно».

И теперь, идя по узкой эйзенахской улице, по скрипучему снегу вместе с мальчиками-певчими, Себастьян вообразил, что все они направляются в Вифлеем. Голубая звезда указывает им путь. Новорожденный ждет их, знает, что они придут, и его умные глаза ярко блестят.

Что же несете вы, какие подарки? Теплую одежду, игрушки? Подарки бывают разные. Вот мы, например, эйзенахские певчие, несем хорал, песню. Разве это плохой дар?

Но вот мы уже пришли, и это не бедное жилище новорожденного. Это почтенный дом бургомистра. Певчих впускают в гостиную, велят им построиться в углу по росту и только маленького Себастьяна выдвигают вперед. Его чистый голос ведет за собой все другие голоса.

Важный седой бургомистр, его жена и гости благожелательно слушают. После каждого хорала они кивают головами в тяжелых париках.

Пока длится пение, Себастьян помнит понравившуюся ему картинку. Вот они пришли в Вифлеем и поют хорал. И все вокруг преображается, становится красивым и чистым. Младенец радостно протягивает вперед руки: из всех даров он выбрал песню. Впрочем, Себастьян не видит этого: музыка не вызывает в нем зрительных впечатлений, достаточно самой музыки. Но он чувствует, как теплеет, светлеет, преображается все вокруг. И это зависит от него и от его товарищей, к пению которых он чутко прислушивается.