Сделка - Страница 128

Алексей все понял. За кражу вертолетов пришлось бы отвечать тем, кто якобы непричастен к похищению «МиГов» и танков. Но никому не хочется совать голову в петлю. Пропажу трех «Черных акул» спустят на тормозах, «раскрутив» дело с самолетами.

Они так ничему и не научились.

— М-да… — протянул Алексей угрюмо, с силой сжимая кулаки. — Знаете, что я вам скажу? Гады вы, ребята, вот что. Самые настоящие сволочи. Профессиональные. И дураки. Сволочи и дураки.

— Скажите еще спасибо, что нашлись бесспорные доказательства вины Щукина и Саликова, — вдруг понизив голос до шепота, резко сказал особист. — В противном случае те, кто сидит «там», — он указал пальцем на потолок, — не поленились бы навесить на вас все смертные грехи. Только благодаря наличию этих доказательств вы сейчас на свободе, а не в КПЗ.

— Ну и ну, — изумленно выдохнул Алексей. — Да вы соображаете, что говорите?

— Соображаю, — жестко отрубил особист, и глаза его из добродушных вдруг сделались острыми и злыми. Совсем как у Сулимо. — В том-то и дело, что соображаю. Вы лучше подумайте сами, неглупый же вроде бы человек, кому охота расписываться в таком бардаке? Танки десятками воруют, самолеты. Особо секретные вертолеты и те умудрились украсть. Значит, либо кто-то «там», — еще один кивок, — был в курсе и, соответственно, в доле, либо в армии творится такое, что всю генеральскую верхушку надо снимать к такой-то матери. Гнать от кормушки в три шеи. Тут выход один — искать козла отпущения и дать всем выпустить пар. Хорошо, выяснилось, что виной всему Щукин, Саликов и Сивцов. А не всплыви их фамилии, кого принялись бы топтать? Что, молчишь? Так я сам скажу: тебя. Тебя, Проскурина и Латко. «Прикрыли» бы технику, спешно легализовали бы эту мифическую часть и влепили бы тебе, родной, лет пятнадцать. А скорее всего «вышку». Благо Проскурин и Латко ухе на том свете. Неужели ты думаешь, что «там», — еще один кивок вверх, — стали бы докапываться до истины? Подставили бы тебя, как козлика, и все шито-крыто. — Особист достал вторую сигарету, закурил и уже нормальным голосом добавил: — Так что, капитан, сиди и не рыпайся. Молчи себе в тряпочку, интервью не давай и вообще будь тише воды, ниже травы. Это мой тебе дружеский совет, раз уж ты родился в рубашке и уцелел во всей это катавасии. Забудь об этих вертолетах и отдыхай себе в санатории. А в битвы динозавров не лезь — затопчут.

— Твою мать… — только и смог выдохнуть Алексей.

Он уже понял, что особист прав. Так оно, наверное, и было бы. Но когда тот вытащил правду из дерьма, корявую, уродливо-жуткую, воняющую, непристойную, ему стало страшно. Настолько страшно, что даже волосы на шее зашевелились. На мгновение показалось, будто его окунули в выгребную яму, подтолкнули к пропасти и дали заглянуть в черную, бездонную пустоту. А он уже падал и падает. Все тридцать семь лет своей жизни. И будет падать до самой смерти, если только вдруг что-нибудь кардинально не переменится. Но это вряд ли. А вместе с ним падают остальные. Этот особист, прохожие на улице, солдаты, продавцы, рабочие — все. Дружно. Они поймут, насколько глубока пропасть, когда долетят до дна и грохнутся наконец в смрадное болото. Но произойдет это в самом конце пути. С последним вздохом.

— Я пошел. — Алексей поднялся. — Все. Устал. Спасибо за совет.

— Не за что. — Вопреки ожиданиям, особист не стал хватать его за руки, останавливать, кричать. Нет. Он лишь принялся складывать бумаги, лежащие на столе. И только когда Алексей взялся за ручку двери, сказал: — Я понимаю, капитан. Я все понимаю. И чтобы тебе было легче молчать, запомни: ты обязан держать всю информацию, касающуюся этого дела, в строжайшей тайне в интересах следствия. Соответствующую бумагу подпишешь завтра. И не делай глупостей. Не стоит.

Алексей замер на секунду, хотел что-то сказать в ответ, но не сказал. Резко дернул дверь и вышел.

А особист отложил бумаги, взял из пепельницы недокуренную сигарету, затянулся глубоко и уставился в стену пустым, отрешенным взглядом, словно смотрел в будущее. Он сидел и курил, на пухлых губах застыла странная, чуть различимая улыбка, и крохи пепла, как осенние листья, срывались с сигареты и падали на стол.

Он просто сидел, курил и улыбался.