Сделай, чтоб тебя искали (сборник) - Страница 6

К нам пришёл доктор Шрайбер. Тот самый, с длинными тонкими пальцами. Он уверяет, что первым познакомился со мной, знает меня прежде, чем папа, а увидел раньше, чем мама. Странно, что мама не возражает, смеётся, даже поддерживает его:

– Врачам надо верить.

Меня он называет «молодой человек» и обращается на вы. Наверно, ему так легче: не надо запоминать имя.

Но сейчас он даже не кивнул, только спросил: мама дома?

Когда взрослые хотели шушукаться, они предлагали мне как маленькому: иди, погуляй. Но на этот раз то ли разговор не секретный или просто забыли, что я в комнате.

Мама была непривычно настойчива, повторяла:

– Надо уезжать, надо. Как можно скорее. Вы слышали радио? Фронт движется в нашу сторону. Я одна с детьми…

Доктор спокойно возражал:

– Вы не одна. Мы с Бертой остаёмся. Николай остаётся. И вы с нами. Кого вы слушаете – их? – он указал пальцем на окно. – Поверьте, я знаю германцев лучше вашего радио. Я помню их с восемнадцатого года. Это вежливый народ. Скажу больше: они сентиментальны. Любят детей. Правда, когда-то, в давние времена они считались варварами, но тогда и остальные были не лучше. А во-вторых, ваш муж беспартийный, чего вам бояться? Чего мне бояться? – разве им не требуются врачи?.. Или Гитлер запретил болеть? Кстати, слухи об отъезде сейчас приравняли к паникёрству. Вам нужны неприятности?..

Мне показалось, что доктор убедил маму не ехать. Это замечательно: я ждал, когда война станет ближе, чтоб стреляли по-настоящему, чтоб можно было бойцам подавать патроны…

Через пару дней, во всех домах окна были крест-накрест перечёркнуты бумажными лентами, а к вечеру завешаны тёмным полотном, для маскировки.

В нашем саду вырыли «щель» – узкую яму, в несколько метров длиной, сделали ступени и скамью. Накрыли нашим забором, сверху присыпали землёй и набросали веток. Как только начиналась тревога, мы и соседи должны были бежать туда.

Мама из «щели» звала меня, но я скрывался за чужими спинами. Да и как прятаться в яме, если мужчины и ребята из соседнего дома стоят посреди двора, задрав подбородки кверху.

А там происходило что-то невероятное: небо черно от самолётов. Рёв беспрерывный. Они кружили над городом огромной каруселью. Под ними в воздухе появлялись белые вспышки разрывов, но самолёты не обращали на это внимание. Раз от раза один из них отрывался от стаи, шёл на снижение – и земля вздрагивала от взрывов.

Дядя Акулыч старался перекричать гул:

– А где же наши соколики?!

А «соколики» будто ждали его вопроса: вдали над крышами взлетели три самолёта. Они казались лёгкими, беззвучными и чем-то отличались от немецких. Даже я понимал, что это безнадёжная попытка. Их всего три, а немцев – туча… Вскоре наши, один за другим резко падали, волоча за собой хвост дыма.

Этот налёт врезался в память навсегда. Чёрное небо. Беспрерывный гул. И три наших самолётика.

Потом сирены и бомбёжки стали привычными. На соседний двор упало несколько «зажигалок», их потушили песком.

Но мучил вопрос: откуда у немцев столько самолётов? Хотя, если подумать, всё понятно: мы заманиваем самолёты подальше от аэродромов, у них кончается бензин, тогда мы их, как цыплят, – прямой наводкой…

Через пару дней почтальон принёс телеграмму от папы: «ИДУ АРМИЮ ДОБРОВОЛЬЦЕМ».

Телеграмма была заверена военкоматом.

Мама сидела в раздумье, потом что-то решила, сказала «ясно», будто ответила папе. Она закрыла ставни, перепеленала малышку, торопливо собрала мелкие вещи в сумку, какие-то бумаги, папино фото и немного еды – в узелок.

По дороге постучала к соседке:

– Вот запасной ключ. Заберите себе продукты, могут испортиться… Вернётся Настя, пускай живёт в квартире. Берегите себя… Мы – на вокзал…

Привокзальная площадь и вокзал бурлили, как кипяток. Толкотня, дядьки и тётки волокли чемоданы, тюки, старинные баулы с округлой крышкой, обвязанные верёвками. Охрана никого не пускала на перрон. Кассы закрыты. Два милиционера, как статуи у входа к дежурному, не отвечали на крики и ругань.

Мама увидела: сквозь толпу пробирается военный. Она потащила нас, чтоб оказаться у него на пути. Он попытался обойти, но мама поднесла к его лицу телеграмму:

– Прочтите!..

От неожиданности он прочёл бумажку.

– Сын, муж?

– Муж, – ответила мама.

Он глянул на малышку, на меня, – мотнул головой:

– Пошли.

В кабинете дежурного – милиционеры и дяди в гражданском. Накурено. У стены лежат ружья, валяются сумки противогазов. Дежурный, хриплый, изморённый, не отрываясь от телефона, черканул на пропуске, и старший милиционер провёл нас сквозь охрану.

Перрон был пустой. На втором пути стоял товарняк, из окон его выглядывали головы, а в открытых проёмах плотной стеной стояли пассажиры.

Мы спешно перебрались на следующую платформу, бежали вдоль поезда. Мама упрашивала, чтоб пустили в теплушку, нам нельзя оставаться, пожалуйста, пустите, но все разводили руками: нет мест, нету.

Вдруг позади нас раздался чей-то голос, он звал маму её детским прозвищем. Мы оглянулись – на платформе никого. Но крик повторился:

– Кука! Кука!

Из одного вагона спустили лестницу и уже какая-то женщина в тёмном платье, размахивая руками, торопилась к нам. Мама охнула. Они обняли друг друга, как старые знакомые. Но женщина не дала маме и слова сказать:

– Быстрей, поезд сейчас…

Мы побежали к лестнице, к доброй лестнице, главное – не упасть, упадём – не успеем. Нам помогли взобраться, и вот мы уже в вагоне. Чужие люди рады, что мы с ними, значит, всё в порядке. Мама целует неизвестную старушку, у обеих слёзы.

Только сейчас заметил: женщина, что позвала маму, держит нашу малышку.

– Как зовут ребёнка? – спросила меня.

– Это не ребёнок, это девочка.

– А как зовут?

Я пожал плечами: не знаю…

Оказалось: эта женщина – родная сестра мамы. А старушка, что целовалась с мамой, моя бабушка. От неожиданности я растерялся и, видимо, особой радости не проявил. Они жили в другом городе, я никогда не слышал о них. Теперь незнакомую женщину я должен называть «тётя Фаня», а «бабушка» – она и есть бабушка. Только этим они отличались для меня от остальных пассажиров.

Паровоз резко завыл, как от боли. Он дёрнул первый вагон, и судорога прошла по всему составу. Колёса сдвинулись с места, дальше – больше, набирали скорость.

– Мам, куда мы едем?

– Куда все, туда и мы.

– Но куда?

– Подальше от бомб.

Мы подъехали к станции вскоре после бомбёжки. Вокзал был целый, но в центре города ещё продолжали тянуться к небу клубы чёрного дыма. А у вокзальных людей свои заботы: охранники с ружьями за плечом следили, чтоб из нашего поезда никто не сходил, строго предупреждали:

– Скоро отправляется…

Мама подозвала девушку, что проходила мимо. Говорили они по-украински, но я понял о чём. Мама дала ей бумажные деньги, просила купить хлеб.

– Будь добра. Наш вагон – четвертий вiд паровоза.

Девушка взяла деньги и поспешила к выходу в город.

Тётя Фаня недовольна: плакали твои деньжонки.

И бабушка ей подпевала: первый раз видишь человека – и на тебе… деньги швыряешь, как смитьё.

– Если успеет – принесёт, – уверяла мама.

– Как же, жди-пожди… два раза принесёт.

Мы с мамой стояли у дверей, смотрели в конец поезда. Потом я остался один, не отрывал глаз от выхода в город.

Запел свисток. Вагоны приняли рывок паровоза и медленно, нехотя сдвинулись с места – не удалось вдоволь отдохнуть, надо вновь…

– Мама! – закричал я.

Девушка бежала по перрону, бежала напролом, старалась догнать четвёртый от паровоза. Бежала изо всех сил, но поезд набирал скорость. Она отставала, отставала всё больше, а поезду было безразлично. Состав уже покидал перрон, и тут мы увидели: девушка забросила буханку в открытую дверь последнего вагона.