Сдается в наем - Страница 17

– Неужели! Женщины не бывают так сложены, даже чернокожие.

Сомс невесело усмехнулся:

– Ты пришла не за тем, чтобы мне это сообщить.

– Да. Тебе известно, что у Вэла и его жены гостит сейчас сын Джолиона?

Сомс круто повернулся.

– Что?

– Да-а, – протянула Уинифрид, – он будет жить у них всё время, пока изучает сельское хозяйство.

Сомс отвернулся, но голос сестры неотступно преследовал его, пока он шагал взад и вперёд по галерее.

– Я предупредила Вэла, чтобы он ни ему, ни ей не проговорился о старых делах.

– Почему ты мне раньше не сказала?

Уинифрид повела своими полными плечами.

– Флёр делает, что захочет. Ты её всегда баловал. А потом, дорогой мой, что здесь страшного?

– Что страшного? – процедил сквозь зубы Сомс. – Она… она…

Он осёкся. Юнона, носовой платок, глаза Флёр, её вопросы и теперь эти отсрочки с приездом – симптомы казались ему настолько зловещими, что он, верный своей природе, не мог поделиться опасениями.

– Мне кажется, ты слишком осторожен, – начала Уинифрид. – Я бы на твоём месте рассказала ей всю историю. Нелепо думать, что девушки в наши дни те же, какими были раньше. Откуда они набираются знаний, не могу сказать, но, по-видимому, они знают все.

По замкнутому лицу Сомса прошла судорога, и Уинифрид поспешила добавить:

– Если тебе тяжело говорить, я возьму на себя.

Сомс покачал головой. Пока ещё в этом не было абсолютной необходимости, а мысль, что его обожаемая дочь узнает о том старом позоре, слишком уязвляла его гордость.

– Нет, – сказал он, – только не теперь. И если будет можно – никогда.

Уинифрид смолчала. Она все более и более склонялась к миру и покою, которых Монтегью Дарти лишал её в молодости. И так как вид картин всегда угнетал её, она вскоре за тем сошла вниз, в гостиную.

Сомс прошел в тот угол, где висели рядом его подлинный Гойя и копия с фрески «La Vendimia». Появление у него картины Гойи служило превосходной иллюстрацией к тому, как человеческая жизнь, яркокрылая бабочка, может запутаться в паутине денежных интересов и страстей. Прадед высокородного владельца подлинного Гойи приобрел картину во время очередной испанской войны – в порядке откровенного грабежа. Высокородный владелец пребывал в неведении относительно ценности картины, пока в девяностых годах прошлого века некий предприимчивый критик не открыл миру, что испанский художник по имени Гойя был гением. Картина представляла собой не более как рядовую работу Гойи, но в Англии она была чуть ли не единственной, и высокородный владелец стал известным человеком. Обладая разнообразными видами собственности и той аристократической культурой, которая не жаждет только чувственного наслаждения, но зиждется на более здоровом правиле, что человек должен знать все и отчаянно любить жизнь, – он держался твердого намерения, покуда жив, сохранять у себя предмет, доставляющий блеск его имени, а после смерти завещать его государству. К счастью для Сомса, палата лордов в 1909 году[29] подверглась жестоким нападкам, и высокородный владелец встревожился и обозлился. «Если они воображают, – решил он, – что могут грабить меня с обоих концов, они сильно ошибаются. Пока меня не трогают и дают спокойно наслаждаться жизнью, государство может рассчитывать, что я оставлю ему в наследство некоторые мои картины. Но если государство намерено травить меня и грабить, будь я трижды проклят, если не распродам к черту всю свою коллекцию. Одно из двух: или мою собственность, или патриотизм, а того и другого сразу они от меня не получат». Несколько месяцев он вынашивал эту мысль, потом в одно прекрасное утро, прочитав речь некоего государственного мужа[30], дал телеграмму своему агенту, чтобы тот приехал и привез с собою Бодкина. Осмотрев коллекцию, Бодкин, чье мнение о рыночных ценах пользовалось среди знатоков наибольшим весом, заявил, что при полной свободе действий, продавая картины в Америку, Германию и другие страны, где сохранился интерес к искусству, можно выручить значительно больше, чем если продавать их в Англии. Патриотизм высокородного владельца, сказал он, всем хорошо известен, но в его коллекции что ни картина, то уникум. Высокородный владелец набил этим мнением свою трубку и раскуривал его одиннадцать месяцев. На двенадцатом месяце он прочитал еще одну речь того же государственного мужа и дал агенту телеграмму: «Предоставить Бодкину свободу действий». Вот тогда у Бодкина и зародилась идея, спасшая Гойю и еще два уникума для отечества высокородного владельца. Одной рукой Бодкин выдвигал картины на иностранные рынки, а другой составлял список частных английских коллекционеров. Добившись в заморских странах предложения наивысшей цены, какой, по его мнению, можно было ожидать, он предлагал картину и установленную цену вниманию отечественных коллекционеров, приглашая их из чувства патриотизма заплатить больше. В трех случаях (включая случай с Гойей) из двадцати одного эта тактика увенчалась успехом. Спросят, почему? Один из коллекционеров был пуговичным фабрикантом и, заработав большие деньги, желал, чтобы его супруга именовалась леди Баттонс[31]. Посему он купил за высокую цену один из уникумов и преподнес его в подарок государству. Это, как поговаривали его друзья, было «одной из ставок в его большой игре». Другой коллекционер ненавидел Америку и купил картину-уникум, «чтобы насолить распроклятым янки». Третьим коллекционером был Сомс, который, будучи, пожалуй, трезвее прочих, купил картину после поездки в Мадрид, так как пришел к убеждению, что Гойя пока что идет в гору. Сейчас, правда, он был не слишком в моде, но слава его еще впереди; и, глядя на этот портрет, напоминавший своей прямотой и резкостью Гогарта[32] и Манэ[33], но отличавшийся особенной – острой и странной – красотой рисунка. Сомс все больше утверждался в уверенности, что не сделал ошибки, хоть и уплатил большую цену – самую большую, какую доводилось ему платить. А рядом с портретом висела копия с фрески «La Vendimia». Вот она – маленькая проказница – глядит на него с полотна сонномечтательным взглядом, тем взглядом, который Сомс любил у нее больше всякого другого, потому что он сообщал ему чувство сравнительного спокойствия.

Он всё ещё глядел на картину, когда запах сигары защекотал ему ноздри и за спиной послышался голос:

– Итак, мистер Форсайт, что вы думаете делать с этой маленькой коллекцией?

Противный бельгиец, мать которого – точно не довольно и фламандской крови – была армянкой! Преодолев невольное раздражение, Сомс спросил:

– Вы знаете толк в картинах?

– Да, у меня у самого собрано кое-что.

– Есть у вас пост-импрессионисты?

– Да-а! Я их люблю.

– Каково ваше мнение об этой вещи? – сказал Сомс, указывая на Гогэна.

Мсье Профон выставил вперёд нижнюю губу и заострённую бородку.

– Очень недурно, – сказал он. – Вы хотите это продать?

Сомс подавил инстинктивно навернувшееся: «Нет, собственно», – ему не хотелось прибегать с иноземцем к обычным уловкам.

– Да, – сказал он.

– Сколько вы за неё хотите?

– То, что отдал сам.

– Отлично, – сказал мсье Профон. – Я с удовольствием возьму у вас эту маленькую картинку. Пост-импрессионисты очень нежизненны, но они забавны. Я не слишком интересуюсь картинами, хотя у меня есть кое-что, совсем маленькое собрание.

– А чем вы интересуетесь?

Мсье Профон пожал плечами.

– Жизнь очень напоминает драку мартышек из-за пустого ореха.

– Вы молоды, – сказал Сомс.

Профону, видно, хочется обобщений, но, право же, он мог бы и не напоминать, что собственность утратила свою былую прочность.

– Я ни о чём не тревожусь, – отвечал с улыбкой мсье Профон. – Мы рождаемся на свет и умираем. Половина человечества голодает. Я кормлю маленькую ораву ребятишек на родине моей матери; но что в том пользы? Я мог бы с тем же успехом бросать деньги в реку.