Считаные дни - Страница 45

Он стоит спиной к ней с пакетами в руках, смотрит на пустую кровать, одна половина которой — с его стороны — аккуратно застелена, а вторая в полнейшем беспорядке, простыня скомкана, одеяло наполовину сброшено на пол.

— Привет, — выдавливает из себя Ингеборга.

Он оборачивается. Его волосы все еще влажные после душа, который он, должно быть, принял, пока она разлеживалась, пахнущая несвежим бельем, мучаясь от головной боли, в его кровати.

— Ингеборга, — говорит он. — Я уж испугался, что ты ушла.

Он улыбается. Его улыбка или, может быть, то, как он произносит ее имя, пронизывает Ингеборгу насквозь, появляется ощущение, которое она не помнит, когда испытывала в последний раз, и в тот же момент ей приходит в голову, что она забыла, как его зовут.

— Я кое-что купил на завтрак, — продолжает он и ставит пакеты на стол. — Ты ешь яйца?

Он запускает руку в пакет, и Ингеборга говорит:

— Нет, я веган, не ем ничего животного происхождения и ничего, что когда-то было живым.

Она увидела в одной телепрограмме прямо перед отъездом из Бергена, как напыщенная дама-веган высокомерно и тоном, не терпящим возражений, рассказывала, почему никто не должен есть мясо, яйца, рыбу, молоко, мед или другие продукты животного происхождения; Ингеборга тогда расхохоталась, а все остальные в общежитии посмотрели на нее с удивлением, может, они подумали, что она осуждает все это, или просто удивились, услышав ее смех, они, должно быть, вообще позабыли, как он звучит.

И вот теперь он стоит у кухонного стола с коробкой яиц в руках. Лицо его медленно вытягивается, и Ингеборга поднимает руку.

— Прости! — говорит она. — Я просто пошутила.

Дурацкая шутка, даже идиотская, но он смеется, отставляет яйца в сторону на столе.

— Вот ты, значит, какой, — произносит она, — из тех, что смеются над веганами.

— Нет, не над, а вместе с веганами, — парирует он.

Улыбается, встает на цыпочки и осторожно извлекает две миски с полки над раковиной.

— Принципиальная разница, — замечает она.

Он разбивает яйца о край миски, быстро, одной рукой, и еще одно воспоминание из вчерашнего дня всплывает в ее памяти — как они отпирали дверь и поднимались сюда, и она потеряла равновесие на лестнице и уже была готова упасть, но его рука подхватила ее, она оказалась такой теплой, такой живой, и Ингеборга должна была, само собой, как-то об этом сказать, что-то пошутить насчет того, что он доктор с теплыми руками. Стыд обжигает ее, а он подхватывает с кухонного стола солонку и, немного сутулясь, солит содержимое миски.

— Мне стоило лечь на диване, — говорит он, — но это было совершенно безнадежно, он слишком короткий. Но я пристроился на самом краешке, занял не слишком много места.

Он смотрит на кровать, и щеки его заливаются румянцем. Потом поворачивается к ящику и копается, отыскивая венчик. Она чувствует острое желание подойти к нему, положить руку на золотистую щеку, она думает, насколько это могло быть по-другому, если бы она все не перевернула вверх дном.

— Я совсем забыл спросить, как лучше приготовить яйца, — говорит он, — но теперь в любом случае будет омлет.

— Больше всего люблю омлет, — признается она.

— Правда? Я тоже.

Он принимается взбивать яйца, причем левой рукой, она обращает на это внимание, словно в том, что он левша, есть что-то решающее, что их объединяет.

— Телефон звонил, — говорит она, — когда ты выходил.

Она кивает на мобильный, лежащий рядом с ним на столе, он на него даже не взглянул, не то что она.

— Я обнаружил, что забыл телефон, когда подъезжал к стадиону, — отвечает он. — Но решил, не ехать же на велосипеде обратно, все равно зайти в магазин — дело нескольких минут.

Он достает из ящика стола чайную ложку, опускает ее в миску, слегка наклоняясь над ней, чтобы попробовать подцепить маленький осколок скорлупы, который упал туда, когда он разбивал яйца.

— Я думал оставить тебе записку, — продолжает он, — но казалось, что ты спала очень крепко.

«Спала крепко», — повторяет про себя Ингеборга. Что он имеет в виду? Что она храпела? Или пускала слюни. Или плакала; может, она плакала ночью?

— На экране было написано «Эва», — говорит она.

Он не отвечает. Раздается тонкий скрежещущий звук, когда он медленно и сосредоточенно подтягивает кусочек скорлупы к краю миски, шея у него широкая и безволосая.

— Это твоя девушка?

Он выпрямляется.

— Бывшая. Теперь все закончилось.

Он смотрит на нее и опускает чайную ложку в миску. Короткое звяканье, его слова звучат убедительно.

— А ты?

— Что я?

— Ну, у тебя есть парень?

Он пристально смотрит на нее, глаза у него такого же синего цвета, что и футболка, Ингеборга думает, что их оттенок совпадает с самыми светлыми полосками на его вязаном свитере.

— Нет, — говорит она. — Если не считать того вегана, с которым я замутила.

Он смеется. Уже давно она не чувствовала себя такой остроумной, уже очень давно она не знакомилась кем-то без недостатков. Он продолжает смеяться, отыскивая сковороду, ставит ее на конфорку; Ингеборга наблюдает за его руками, когда он поворачивает вправо ручку на плите. Может ли она сказать все как есть, признаться, что не помнит его имени?

— Нам бы еще лук-порей, — произносит он, — по-моему, у хозяев квартиры он растет на клумбе перед домом, но вопрос в том, входит ли поедание лука с клумбы в стоимость аренды.

— А у кого ты снимаешь? — спрашивает Ингеборга, она смотрит в окно над кухонным столом, ей всегда немного не по себе в таких квартирах на цокольном этаже, словно вжатых в землю.

Сбоку от окна прислонен самокат, за ним виднеется задняя часть серебристого «рено».

— У семейной пары с тремя детьми, — отвечает он. — Она учительница, мне кажется. А муж у нее — финн.

Ингеборга отворачивается от окна.

— Лив Карин?

— Ты ее знаешь?

— Моя учительница в средней школе, — поясняет Ингеборга. — Лучшая из всех, что у меня были.

— Классно! Мне показалось, что она такая, ну, не знаю, строгая, что ли?

Он пожимает плечами, словно слегка извиняясь, прежде чем положить масло на сковородку.

— Может, она поначалу такая строгая, — говорит Ингеборга. — Но вообще Лив Карин просто невероятно добрая и внимательная.

— Это я, пожалуй, учту, — отзывается он.

— Да, имей в виду.

Он поднимает сковородку, вены на его предплечье вздуваются, когда он поворачивает ее так, чтобы кусочек масла, скользя по поверхности, равномерно смазал поверхность.

— А ты раньше тут была? — спрашивает он. — Или там?

Он вскидывает глаза к потолку и ставит сковородку обратно на плиту. Ингеборга качает головой.

— У меня с ней все же не такие близкие отношения. Мне она просто нравится. Но с мужем ее я даже ни разу парой слов не перекинулась.

— Как так?

— Да не знаю. Он один из тех, с кем никогда не встречаешься взглядом, ты не замечал?

— Честно говоря, нет.

Он берет миску, подносит к плите и выливает содержимое на сковороду. Потом вынимает из одного пакета помидоры черри и хлеб, сок и сыр из другого.

— А тебе не надо на работу? — спрашивает она.

— У меня отгул.

Со сковороды раздается тихое шипение, он поворачивается к конфорке, Ингеборга смотрит на его руки, когда он принимается разделять лопаткой желтую смесь на сковороде.

— Я еще не до конца разобрался с графиком, — признается он, — но думаю, это из-за того, что моя смена на выходных. А у тебя?

Она не знает, что ответить, и говорит:

— Я взяла один день, чтобы привести в порядок свои записи.

Он накрывает на стол — блюдца и стаканы. Сковородку ставит прямо на стол, на деревянную подставку; кажется, это чья-то поделка. Детскими буквами на подставке выжжено «Рождество 2011», и пока он нарезает хлеб, она достает приборы из ящика, они двигаются по маленькому пятачку, не задевая друг друга, один раз чуть не сталкиваются, и оба смущенно смеются.