Счастливая странница - Страница 64

Винни лежал на белой атласной простыне.

Скулы, брови, тонкий нос вздымались над его запавшими глазами, как холмы. Лицо знакомое, но разве это — его брат? Здесь не было и следа от Винни. Где его неуклюжая фигура, его вечно оскорбленный взгляд, где осознание неудачи, где мягкость и уязвимая доброта? Джино видел в гробу только статую, лишенную души, и не ощущал к ней интереса.

Однако поведение женщин, набившихся в эту маленькую залу, все равно показалось ему оскорбительным. Они сидели вдоль стен, повернувшись к гробу в профиль, и разговаривали хоть и вполголоса, но на общие темы. Мать была сейчас не слишком говорлива, но голос ее показался ему спокойным и вполне естественным. Желая сделать ей приятное, Джино подошел к гробу и застыл над братом, глядя больше на белый атлас, чем на мертвое тело, и ничего не чувствуя — ведь перед ним лежал совсем не Винни, а лишь доказательство его смерти в форме безжизненного тела.

Он уже собрался выйти, но Октавия, поднявшись со стула, взяла его за руку и подвела к матери. Обращаясь к соседке, Лючия Санта сказала:

— Это мой сын Джино, старший после Винченцо.

Подразумевалось, что Джино — ее сын от второго мужа.

Одна из женщин, старуха с морщинистым, как грецкий орех, лицом, произнесла почти сердито:

— Eh, giovanetto, видишь, как страдают матери из-за своих сыновей! Смотри, не доставь ей еще горя!

Она приходилась им близкой родственницей и поэтому могла говорить что ей вздумается, не опасаясь отповеди, хотя Октавия гневно прикусила губу.

Джино опустил голову.

— Ты что-нибудь ел? — спросила его Лючия Санта.

Джино кивнул. Он не мог ни говорить с ней, ни глядеть на нее. У него поджилки тряслись от страха, что она отвесит ему оплеуху в присутствии всех этих людей. Однако голос ее звучал ровно. Она разрешила ему удалиться:

— Ступай, помоги Лоренцо: участвуй в беседе и делай все, что он говорит. — И тут мать вымолвила нечто такое, что Джино не поверил собственным ушам. Обращаясь к женщинам, она удовлетворенно произнесла:

— Как много здесь людей! У Винченцо было столько друзей!

Джино не мог вытерпеть такого: никто из присутствующих знать не знал Вияни и не дал бы за него ломаного гроша.

Мать увидела выражение его лица и все поняла.

Это было ребячество, невежественное презрение к притворству, свойственное юности. Что ж, молодость не ведает горькой необходимости заслоняться от ударов судьбы. Пусть идет; придет время — и он прозреет.

В сумрачном зале время остановилось, Джино приветствовал новых гостей и вел их по зеркальному черному полу в следующую залу, где их встречали мать и Винни. Он наблюдал, как мать принимает утешения от всех этих людей, не значащих ровно ничего ни для нее, ни для мертвого брата. Тетушка Лоуке — вот кто искренне оплакивал бы крестного сына. Но тетушка Лоуке сама уже в могиле. Даже Октавия горевала не так сильно, как он ожидал.

Джино, двигаясь, словно во сне, показывал всем этим незнакомым людям, где лежит книга для росписей и где висит ящичек для пожертвований После этого он выпускал их, словно голубей, чтобы они, преодолев, как на крыльях, пространство черного блестящего паркета, предстали перед родней, с которой не виделись с прошлых похорон.

Впервые в жизни Джино исполнял роль члена семьи. Он подводил людей к гробу и выпроваживал их восвояси. Он вел легкую беседу, справлялся о членах семьи, вежливо качал головой, выслушивая соболезнования по случаю постигшей его семью трагедии, все больше входя в роль старшего сына своей матери от второго мужа и наблюдая, как собеседники мысленно присваивают ему ярлык «disgrazia». Члены семейства Сантини не могли скрыть облегчения, что не породнились с этой семейкой и ее бедами Доктор Барбато заглянул всего на пару минут: он с неожиданной лаской потрепал Джино по плечу, в кои-то веки не чувствуя вины и отчуждения.

Panettiere, более близкий для семьи человек, почти родной (ведь усопший какое-то время работал у него), сказал Джино:

— Слушай, так это несчастный случай или все-таки нет? Бедный мальчик всегда был так печален!

Джино ничего не ответил.

Тетушка Терезина Коккалитти, эта акула в человеческом обличье, ни с кем не обмолвилась даже словечком Она сидела рядом с Лючией Сантой, парализованная страхом, будто смерть, оказавшаяся в непосредственной близости от нее, вот-вот обнаружит, что существует также и она с четырьмя сыновьями, продолжающая обманом получать семейное пособие и таскающая домой все новые мешки с сахаром и мукой и все новые коробки с жирами, которым суждено заложить основу ее грядущему процветанию.

Гвидо, сын Panettiere, явился в военной форме.

Он был одним из первых молодых людей квартала, угодивших под призыв, да еще в первом своем увольнении. В искренности его скорби трудно было усомниться: когда он наклонился, чтобы поцеловать Лючию Санту в щеку, в глазах его блестели слезы.

Пришел также дон Паскуале ди Лукка, чтобы засвидетельствовать свое уважение Ларри и его семье; не приходилось сомневаться, что стодолларовая бумажка в ящике для пожертвований была его вкладом, хотя, будучи истинным джентльменом, он положил ее в конверт, не сопроводив запиской. В огромном переднем зале теперь было тесно от людей; на стульях вдоль стен спали дети.

Часов в одиннадцать вечера, когда поток людей схлынул, Ларри взял Джино за руку и сказал:

— Пойдем выпьем кофе. Я попросил Гвидо приглядеть здесь за всем.

Они вышли в одних пиджаках. Сидя за кофе в небольшом кафе, Ларри ласково проворковал:

— Не беспокойся из-за того, что старушка так на тебя раскричалась. Завтра она обо всем забудет. Можешь не тревожиться, братишка, мы с Октавией поможем тебе тащить груз. И она, и я станем давать вам по пятьдесят долларов в месяц.

Сперва Джино не мог сообразить, что имеет в виду Ларри. Но потом он понял, что его мир становится отныне совсем другим. Теперь от него зависят мать, сестра, брат. Все эти годы прошли только для того, чтобы подвести его к тому, что так или иначе было для него уготовано. Его ждет работа, сон, сон и работа; между ним и матерью отныне не будет стены. Семья втягивает его в себя; судьба семьи отныне превращается и в его судьбу. Ему уже не удастся сбежать… Однако, как ни удивительно, он с ходу согласился с новым положением и даже испытал что-то вроде облегчения. Кажется, это неплохая новость.

— Придется мне найти работу, — сказал он Ларри.

Ларри кивнул:

— Я уже обо всем договорился: ты заменишь Винни на его месте. Ты собираешься заканчивать школу?

Джино усмехнулся:

— А как же!

Ларри одобрительно похлопал его по руке.

— Ты всегда был славным парнем, Джино. Только теперь тебе придется подтянуться. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Джино отлично понимал его: настала пора подумать о семье; прежней беззаботности и своеволию пришел конец; надо стараться угождать матери; хватит вести себя, как безответственное дитя. Он кивнул и тихо спросил:

— Ты считаешь, что Винни действительно сам полез под паровоз?

Лицо Ларри изменилось с пугающей стремительностью. Он остался по-прежнему красив, лицо его напоминало цветом начищенную бронзу, которая теперь, казалось, дымилась ядовитой яростью.

— Все это — пустая болтовня. Я уже разобрался и с инженером, и с пожарником. Если ты снова услышишь хоть от кого-нибудь — неважно от кого — такие ехидные слова, дай знать мне — я с ним с удовольствием разберусь. — Он помолчал. — Кстати, не вздумай разболтать, как прошел наш разговор с Левшой Феем. — Кровь отхлынула от его лица, оно снова прояснилось. — Если старушка о чем-нибудь таком спросит, клянись на кресте, что с Винни произошел несчастный случай.

Джино согласно кивнул.

Они побрели назад, в траурный зал. Крепко держа Джино за руку, Ларри говорил:

— Главное, не волнуйся. Через пару годиков я огребу кучу денег — война здесь очень кстати; тогда я возьму семью на буксир, а ты сможешь заняться тем, что тебе больше понравится. — Он заговорщически подмигнул. — Я сам был в свое время таким же, как ты.