Сборников рассказов советских писателей - Страница 162

Екаб Кугениек даже прикрикнул на него:

— Ну и чепуху же ты городишь, чертушка этакий!

И Кнабис согласился с ним, что и в самом деле несет чепуху, что всему причиной дела сердечные, его зазноба рассвирепела и не желает с ним иметь никаких дел.

Старики посоветовали ему не принимать неприятности близко к сердцу, а лучше что-нибудь спеть.

Насчет пения Кнабиса и упрашивать было не надо.

Он взял аккордеон и запел песню на музыку Иманта Калныня: «Ты такая хорошая, ты такая плохая, ты — моя жизнь!»

А буфетчица Амалия, придя в себя после обморока, ничего не могла понять. Она увидела Кнабиса живого и веселого. Он стоял впереди оркестра и пел. Пел, конечно, для нее, ведь это она и есть та самая хорошая и та самая плохая, та, которая — жизнь Кнабиса, солнце Кнабиса, его радость и слезы. Кнабис был в такой божественно прекрасной рубахе с попугаями всех цветов радуги, с черным кружевным жабо, что Амалии волей-неволей припомнились ночи, которые Кнабис с ней проводил. Он безумно ее любил, но почему-то упорно отказывался на ней жениться. И тут пришлось ей вспомнить и то, что за Жаниса-то она вышла из мести. Сделала жалкого пьянчугу настоящим мужчиной, чтобы насолить Кнабису, доказать, что и из него мог бы выйти порядочный человек, а еще ей пришлось вспомнить, как наотрез отказала Кнабису, изображая честную и добродетельную жену. Амалия поняла, как опрометчиво она поступила.

И сказала мужу:

— Какой ты муж? Твоя родная жена упала в обморок, а тебе хоть бы хны.

А Жанис спросил, неужто на самом деле такое случилось? Он просто не заметил.

Амалия так и зашипела на своего супруга: бесчувственный-де, неотесанный чурбан, словом — мясник, а сама, не отрывая глаз, глядела на Кнабиса и чувствовала, что любит его, хоть убей.

А Жанис тоже ведь не слепой, видел, что его супружница, будто завороженная, глядит на Кнабиса, и понял — ничего хорошего теперь не жди. И он сделал отчаянный шаг, чтобы спасти счастье всей своей жизни, — вытащил изо рта вставные зубы и положил на буфетную стойку. Кнабис меж тем пел, как шальной, и вся «банка» пела вместе с ним, как единая семья, в лоно которой вернулся блудный сын. Казалось, песне не будет конца. Кнабис повторял ее снова и снова. Хорошая песня нескончаема, как жизнь, ее, пожалуй, можно петь всю ночь, весь следующий день, весь год, до самого смертного часа, о котором-то и думать страшно, потому надо петь, петь и петь.

Амалия не обратила внимания на искусственные зубы Жаниса, лежавшие на буфетной стойке, хотя сама их подарила к свадьбе, она смотрела на Кнабиса.

Саксофонист Робис Ритынь дул в свой саксофон как ненормальный, потому что ведь он был не просто начальником добровольной пожарной команды, но и хорошим человеком, потому что музыка облагораживает человека, делает его лучше, с музыкой жить-то легче. А что, если бы он не играл по вечерам на саксофоне?

У аккордеониста Шкибелиса это был еще один, второй, счастливейший день в его жизни. Когда он состарится, обязательно будет рассказывать внукам, как о чуде, историю с Кнабисом, которого все считали умершим, а он оказался живым.

Господин Спекулянт совсем сник, сидел как в воду опущенный, он никогда не понимал, почему этих сумасбродов и чудаков любят больше, нежели рассудительных, практичных людей.

А чудило с черными усиками настолько был удивлен всем происходящим, что перестал бренчать на гитаре. Кнабис все пел, как одержимый, «Слышишь, это музыканты играют о моей жизни!» — и забавный человечек с черными усиками почувствовал, что совсем еще молод, что вся жизнь впереди, и не красота в ней главное. Главное, чтобы тебя любили и уважали, чтобы ты, как Кнабис, был нужен людям.

Жанис все-таки заметил, что Амалии не до него, не до его зубов, которые лежат на буфетной стойке, и потому спросил:

— Муж я тебе или не муж, Амалия?

Амалия, не глядя на него, ответила:

— Если ты в этом сомневаешься, значит, не муж.

И Жанис открыл дверь, но не для того, чтобы кого-то впустить, чтобы самому уйти из «банки», от Амалии, если не навсегда, то по крайней мере на некоторое время.

У входа в «банку» стояли три собаки и виновато махали хвостами. Они принадлежали Оскару, Екабу и Бенедикту. Собак послали за стариками вслед жены, чтобы, возвращаясь домой, мужья не сбились с пути, чтобы легче было найти свою улицу.

Выходя, Жанис впустил собак в «банку».

Старики, увидев их, поняли, что приспело время расходиться по домам, к женам, — собаки, они порой умнее иного человека, их надо слушаться.

Перед уходом старики вспомнили еще одну печальную историю, когда они, перессорившись со своими женами, решили удрать в Швецию: и алименты платить не придется, и бабы, оставшись одни, без мужей, всласть наплачутся и наругаются. Это случилось еще до того, как основали артель, в зимнюю пору. Мужики запрягли лошадь в сани, захватили компас и три ящика водки, чтобы не замерзнуть в дороге. Ну и, дело известное, согрелись, чуток вздремнули, а когда проснулись, увидели вокруг каких-то людей. Оскар Звейниек, как самый умный, говорит по-английски:

— Хау-дую-ду!

— Ага, притащились! — на чистом латышском языке ответила ему его жена. Оказывается, лошади знают дорогу домой.

Старики встали из-за своего столика и вышли из «банки». Настроение у них было скверное, им казалось, что здесь оставили они нечто дорогое, да и вообще — бог его знает, доведется ли им еще посидеть втроем за одним столом.

А старая добрая земля была так приветлива, так бережно несла их на себе, как море несет лодку при восьмибалльном шторме, и так ловко раскачивалась, что старики даже и не замечали этого.

Старая добрая земля благоухала, как девчонка-сумасбродка, и казалось — все вокруг охвачено любовным томлением. Птички сидели на ветках по двое и так славно, так трогательно щебетали, что хотелось плакать. Коты гонялись за кошками, кошки за котами, такая подымалась кутерьма, такой ералаш, хоть уши затыкай. В кустах было полно влюбленных, парни тискали девок и так горячо их любили, что от этой любви непременно должны были родиться дети.

А старики шли себе и шли, разговаривая с собаками, рассказывая им всяческие были и небылицы о весне, даже песни пели и понемногу приближались к дому, к улицам, которые были названы их именами.

Старая добрая земля, не только неистовая в любви, но когда это требовалось — и благоразумная и рассудительная, — сказала морю такие слова:

— Ты уж, пожалуйста, завтра не бесись, веди себя смирно. Старики веселились сегодня, а завтра им будет трудновато.

И море так ответило:

— Не беспокойся, сестра! Ведь это не впервой!

И стало дожидаться стариков с их лодками.

Перевод с латышского Л. Осиповой