Сборник рассказов - Страница 1

С начала на Земле не было жизни. Были горы, реки, океаны. Все было. А жизни — не было. Такое в природе нередко случается: кажется, все есть, а жизни — нет.

Впрочем, Земля уже тогда выделялась среди других планет: на ней происходила борьба между сушей и океаном. Две стихии — земля и вода — не могли поделить между собой планету. То победу одерживал океан, и тогда целый материк погружался в пучину, то верх брала суша, поднимая над океаном новый какой-нибудь материк.

Шли дожди: это океан высаживал на суше десант. Но и на собственное дно он тоже не мог положиться: его нужно было постоянно держать внизу, а стоило дну подняться, и оно становилось сушей…

Миллиарды лет длилась эта борьба. Суша была тверже, океан изнемог, и его когда-то прозрачная гладь покрылась хлопьями пены. И уже, казалось, сдался океан, и уже суша вознесла до небес свои горы, свои голые скалы — в знак победы и торжества. Но в это время — в это самое время! — в пене океана возникла жизнь.

Жизнь — это было ново, и непривычно, и, по тогдашним законам, не принято. Камни не признавали жизни. Скалы не признавали ее. И вся суша долго еще не могла примириться с жизнью. И опять продолжалась борьба.

В своем начале жизнь была еще очень несовершенной. Не было разумных существ. Не было неразумных существ. Вообще не было существ, а были существа-вещества, доклеточные организмы. Те, кого мы сейчас пренебрежительно называем простейшими, имеют хотя бы по одной клетке, а доклеточные не имели даже одной клетки на всех.

Все еще хотелось жить по-старому, то есть вовсе не жить, потому что слишком сильна была природа вещества. Но уже природа существа звала к новой, пусть не очень совершенной, одноклеточной жизни.

Так появилась характерная для всякой жизни борьба: борьба нового со старым — в отличие от существовавшей прежде борьбы старого со старым, чему примером служит борьба стихий. Жизнь по сути была погоней за жизнью, но в процессе этой погони доклеточные преодолевали все новые и новые рубежи.

Впервые на земле научились чувствовать время — не ценить (этого как следует не умеют и сейчас), а просто ощущать его на себе, как ощущает его все живое. Можно сказать, что жизнь началась с ощущения времени. Может быть, поэтому она так быстротечна: она торопится, потому что чувствует время.

Сейчас уже невозможно сказать, сколько длились доклеточные времена, так же, как невозможно установить, кто построил первую клетку. Вероятно, это был такой же доклеточный, только по своей организации превосходивший всех остальных. Должно быть, он понял: чтобы не раствориться в мертвой природе, нужно себя организовать, нужно заключить себя в строгую форму клетки, со своей оболочкой, со своей протоплазмой, а главное — со своим ядром.

Доклеточный стал одноклеточным. Быть может, его осенило внезапно, а быть может, это был труд всей его жизни и — что тоже не исключается — непризнанный труд. Можно себе представить, как он носился со своей клеткой, доказывал, что это форма более высокой организации, рисовал фантастические, невероятные перспективы. И надо себе представить психологию доклеточных (у них еще не было психологии, поэтому ее надо представить), чтобы понять, как они над ним потешались, каким посмешищем был этот одноклеточный со своей единственной клеткой.

Для доклеточных, в которых вещество все еще преобладало над существом, жизнь была стремлением вернуться в состояние покоя. Этот физический закон нередко вытеснял все другие законы, например, законы движения и развития. Идеалом движения был покой. Смерть была идеалом жизни.

Впрочем, большим преимуществом жизни является то, что она никогда не осуществляет своих идеалов.

Новое борется со старым, иногда погибая в этой борьбе, но порождая другое, еще более новое. Поэтому не исключено, что у первого одноклеточного в конце концов отобрали клетку, а он уже не мог жить без клетки и перестал жить. Но форма более высокой организации торжествовала, появлялись все новые и новые одноклеточные, и таким образом память о первом одноклеточном не исчезла (хотя настоящей памяти тогда еще не было).

Наступил новый, одноклеточный век, но еще долго им владели старые, доклеточные представления — одноклеточные стеснялись своей высокой формы организации, тщательно прятали свои клетки.

Жизнь шла вперед, и ее приходилось догонять. Появились вопросы, требовавшие ответов. Как жить дальше? В какую сторону развиваться? Кем быть?

Между одноклеточными не было единогласия. Были сторонники растительного образа жизни, которые считали, что только такая жизнь даст возможность не отрываться от своей почвы, а также использовать солнце и углекислый газ, столь необходимый для жизни. Их противники брали под сомнение необходимость углекислого газа, поскольку они предпочитали кислород, и вообще они считали, что растительная жизнь — это явный консерватизм, а для того чтобы двигаться, необходимо отрываться от почвы.

Первая точка зрения наиболее полно (для тех времен) была выражена Сине-Зелеными Водорослями. Крайними представителями второй точки зрения выступали Пра-Амебы. Но между, крайними, как это бывает всегда, были средние, которые предлагали компромиссное решение, сводившееся к тому, чтобы сочетать и то, и другое.

— Как прекрасно: уйти корнями в землю, а кроны устремить в небо и, таким образом, соединить небо с землей! — строили планы Сине-Зеленые Водоросли, которые были в одинаковой степени далеки и от неба, и от земли.

— А разве не прекрасно — бегать по земле и летать по небу? — возражали им Пра-Амебы, которые не умели ни бегать, ни летать.

— Одно не исключает другого, — выдвигали третьи свой компромисс, — можно уйти корнями в землю и одновременно бегать и летать, то есть, иначе говоря, устремить кроны в небо.

Эти третьи, впоследствии прозванные Жгутиковыми — за их попытку сплести вместе растительный и животный образ жизни, — конечно же, не удержались на своей компромиссной позиции и частично отошли к простейшим животным, а частично переродились в разномастные водоросли и даже грибы.

И все же, несмотря на отдельные компромиссы, два образа жизни не могли примириться между собой. Борьба продолжалась, но ей мешало то, что каждый участник борьбы был заключен в отдельную клетку.

Чтобы победить, нужно объединиться. Во что бы то ни стало объединиться.

Так появились многоклеточные.

Многоклеточные животные, многоклеточные растения — вот какого уровня достиг океан, хотя со стороны вроде бы оставался на прежнем уровне. А суша все еще не признавала жизни, и когда какого-нибудь жителя океана волей судьбы выбрасывало на сушу, он тут же погибал. И она по-прежнему поднимала со дна острова, превращая их в мертвые скалы, но и свои земли удержать не могла: они погружались в воду, и тогда на них начиналась жизнь.

— Что такое жизнь? — спрашивала суша у вырванных со дна островов. Объясните мне, в чем она заключается.

А они, острова, хотя еще помнили эту жизнь, но уже ничего не могли объяснить, потому что на них больше не было жизни.

— Я вас подняла с самого дна, — напоминала им суша, не в силах сдержать очередного землетрясения — Вы достигли такой высоты, с которой все должно быть хорошо видно. Так объясните же мне, объясните, что такое эта хваленая жизнь?

Но острова молчали…

Между тем время шло, столетия складывались в тысячелетия, и в сумме (хотя еще рано было подводить итог) они составили сначала Азойскую, а затем и Протерозойскую эру. Жизнь заполнила океан и вышла в пресные воды, а отсюда ей уже было рукой подать до земли, до суши, которая все еще ее не признавала. Суша не хотела мириться с жизнью, но уже в реках ее, в ее жилах текла самая настоящая жизнь.

И, может быть, тогда суша впервые по-настоящему призадумалась. «Все течет, — думала она, с высоты своих гор глядя на свои реки, — все изменяется. Ничто не возникает из ничего. А если из чего-то ничто не возникает, то, значит, это что-то — ничто?» Это были грустные мысли, но ведь только они и могли прорасти на бесплодной ее земле. Ничего не возникает из ничего. Значит, ты — ничто, если из тебя ничего не возникает? Когда об этом подумаешь, когда вспомнишь, сколько упущено миллиардов лет… И все это из-за простого непонимания жизни…