Сборник критических статей Сергея Белякова (СИ) - Страница 66

Если бы Марина Палей была религиозна, проблема экзистенциального бегства решалась бы сравнительно легко, по крайней мере — привычно. Вот умер человек, отлетела его душа, как воздушный шарик, «розовый, лёгкий, ничей»[255]. Но в том и ужас существования, в том и мрачная правда атеистического экзистенциализма, что он не знает ни Бога, ни Царствия Небесного. В мире загробном жизни нет, а душе плохо даже без самого больного, изъеденного недугами тела: «…кто же ты без тела, в конце концов?! У души нет даже крохотных обкусанных ноготков, которые можно было бы обкусать еще и ярко намазать лаком!»[256]

Имя Божие нередко появляется в романах, повестях, рассказах Марины Палей. Слова «Господь Бог» она пишет, как и положено, с прописной буквы, но ее Бог — часть этого мира, организатор и соучастник многих преступлений. Если Бог и есть, то Палей не принимает ни такого Бога, ни, вслед за героем Достоевского, такого мира: «Гангренозная нога, вероятно, позарез нужна Господу Богу — в общей картине мира, но вряд ли гангрена так уж необходима солдату в окопе. Смею даже предположить, что гангрена ему вовсе без надобности. <…> на этом свете он, солдат, уже не успеет осознать гармоническую целесообразность этой предагональной муки — в общей цепи страданий и страхов»[257].

И все-таки в художественном мире Марины Палей нет той безысходности, что знакома нам хотя бы по романам Олега Павлова. Царствия Небесного нет, но путь к бегству открыт, и герои Марины Палей, один за другим, используют этот потайной, спасительный ход. Вспомним, как таинственно исчез Майк — скрылся через отверстие в зеркале, то есть попал в Зазеркалье, в иллюзию. Только там, в иллюзии, обретают счастье герои Марины Палей. В Зазеркалье героев Палей погружают литература, природа и любовь.

Литература — прекрасный обман. Формула Владимира Набокова, кажется, любимейшего писателя Марины Палей. Искать у Палей параллели с Набоковым — дело благодарное, филологи еще защитят не одну диссертацию. Вот, навскидку: «…Ее одежки-обувки я любила, как маленьких зверей». Сравните с «маленькими принадлежностями» Лолиты, которые «забирались в разные углы дома и там замирали, как загипнотизированные зайчики».

Но погружение в литературное Зазеркалье дает вовсе не Набоков, а вечный антагонист Марины Палей, Лев Толстой. Толстовские мотивы встречаются у нее все чаще. В одной из лучших глав романа «Klemens» Майк с женой, сыном и своим немецким возлюбленным встречают Новый год. Идиллия у камелька, с грецкими орехами в серебряных обертках, с музыкой Чайковского, с кошкой Марой (sic!) на коленях постепенно перетекает в идиллию литературную, и вот уже острый и желчный роман сменяется совсем другой литературной реальностью: «как ты изволил почивать, душа моя?» Мир Майка и Клеменса посещают Сонечка и Карл Иваныч из «Детства», как еще раньше герои «Анны Карениной» и «Войны и мира» посетили пятую, заключительную, часть «Славянского акцента». Что уж говорить о «Дюссельдорфском ужасе» («Klemens»), отголоске ужаса арзамасского, с той, впрочем, принципиальной разницей, что жизнелюбивый Толстой испытал ужас смерти, а Майк — ужас жизни.

Набокову любовь к России вполне заменяла любовь к Выре, его родовому имению. Пламенная ненависть Марины Палей к России уравновешивается нежнейшими чувствами к стране ее детства, Ингерманландии. Лучшие страницы ее романов и повестей посвящены сосновым борам и снегопадам, волнам холодной Балтики и берегам Финского залива. Пересказывать ее описания так же бессмысленно, как своими словами пересказывать стихи или напевать оперные арии, желая передать голос любимого тенора. «Мне Рабинович напел…» Ну-ну. Вы только оцените, как Марина Палей описывает звук падающего снега: «сонмы незримых ангелов, переглядываясь и подавая друг дружке тайные знаки, шуршат густыми шелковистыми своими ресницами…»[258].

Нежная любовь к природе — плод той же иллюзии. Даже внимательный зритель программы «В мире животных» знает о борьбе за существование. Марина сверх того хорошо помнит строчки Заболоцкого:

Но иллюзия позволяет на время забыть о печальной правде. По крайне мере в тех местах, «где ступала разве что лапа егерской собаки».

«Стойкий оловянный солдатик русской литературы» — это самоидентификация Марины Палей ассоциируется у меня со словами героя старого советского фильма: «Я солдат и не знаю слов любви». Прибавьте к этому обилие военных, армейских, милитаристских образов в творчестве Палей. Героиня «Хутора» ощущает себя командиром взвода десантников. Сама Марина, перечисляя содержимое своей сумочки, называет, между прочим, русский перевод «Воспоминаний солдата» Гейнца Гудериана. Вот уж, согласитесь, неженское чтение! И все-таки Марина Палей написала едва ли не лучший в русской литературе последних лет роман о любви — «Дань саламандре».

«Я мечтала, чтобы когда-нибудь — кто-нибудь помимо меня — открыл мою дверь своим собственным ключом».

Любовь провоцирует настоящую творческую мутацию. В романе появляются словосочетания, которые просто невозможно представить в обычной, «не любовной» книге Марины: «милая, дощатая, крашенная когда-то в голубой цвет времянка — уютно-обшарпанная», «родные облупленные электрички», «обшарпанные крыши я люблю в сто тысяч раз больше сверкающих куполов». Вот уж, воистину, Зазеркалье, ведь в «нормальном» романе или рассказе Палей обшарпанное — синоним убогого, российского, проклятого. Здесь же все иначе. Ироничная и злая героиня тает при одном виде башмачков своей «девочки». Лесбийская любовь здесь, как и гомосексуальное влечение в «Klemens», подчеркивает одиночество человека, обращенного к самому себе. Впрочем, половая принадлежность героев Марины Палей никогда не имела большого значения. Не случайно Марина, желая избавиться от клейма «женской прозы», в нулевые все чаще делала героя-повествователя мужчиной («Ланч», «Klemens») или даже транссексуалом («Жора Жирняго»), что и в самом деле вызвало недоумение, например, у Марии Ремизовой. Столь же свободно Палей вмешивается и в сексуальную ориентацию героев, она для нее не важна, ведь любовь здесь лишь в последнюю очередь связана с чувственностью, с желанием. Возлюбленному она предлагает разделить «счастье побега», но здесь Марина Палей уже требует невозможного, ведь экзистенция доступна лишь одиночкам. Любовь обречена, и Палей, потихоньку готовит читателя к неизбежному, ставит вешки, одну за другой. Хищный оскал нежной «девочки», хищный месяц, «словно кошачий коготь, нацеленный на стайку звезд». В конце концов, вместо светло-русой красавицы с картины Пластова «Весна», перед глазами героини встает «темное от крови лицо, <…> резко рассеченное на куски черной решеткой».

Обман раскрывается, как и положено, на последних страницах, а любовь исчезает в пламени пиротехнического взрыва, вся трогательная история «девочки» оказалась циничным обманом, все было сочинено, придумано, но «мне хочется крикнуть: ну и что?! Какая разница?» Обман дарит ощущение подлинной радости, любви, свободы, независимости. «…А разве это не величайшее для человека счастье — не чувствовать себя пойманным? Будучи пойманным, просто не чувствовать себя пойманным, и все?», — вопрошает героиня рассказа «Вода и пламень»[259]. Пусть эта мысль станет утешением для читателей Марины Палей, может быть, одного из самых прекрасных и самых печальных писателей современной русской литературы.