Сатанизм для интеллигенции - Страница 203
Труднее говорить об отношении к теософии и антропософии о. Павла Флоренского. У него был несомненный внутренний интерес к оккультизму и достаточно очевидная неразборчивость в принятии оккультного опыта. И все же даже у него было заметное дистанциирование от антропософии. При изложении Флоренским истории тех или иных взглядов на те или иные проблемы, бытовавшие в истории философско-религиозной мысли, Флоренский несколько раз упоминает теософию – прежде всего в работе «Первые шаги философии». Но и при этих упоминаниях Флоренский делает оговорки («Эсотерические предания оккультизма и различных мистических сообществ (вроде современных теософов), – предания, по свидетельству самих „посвященных“, восходящие ко временам наидревнейшим, – тоже подтверждают повесть Платона (об Атлантиде – А. К.), – конечно, если только доверяться «посвященным» – свящ. Павел Флоренский. Сочинения в 4 томах. т. 2. – М., 1996. с. 82).
Единственный же известный мне текст, где Флоренский входит в некоторый анализ антропософии – это его письмо Андрею Белому, направленное в 1914 г.
Этому письму предшествовало длительное (около четырех лет) охлаждение в отношениях Флоренского и Белого (Флоренский употребляет даже термин «враждебность» при характеристике отношения к нему его корреспондента). Поэтому письмо Белого, в котором тот декларировал близость антропософии и христианства, вызвало чрезвычайно мягкую реакцию Флоренского, обусловленную желанием не оборвать намечающегося смягчения отношений. В письме Белого было немало весьма некорректных интерпретаций православного монашеского опыта. Флоренский вместо ответной прямой атаки на антропософскую мистику предпочитает просто встать на защиту православия и объясняет Белому, в чем именно состоит поспешность его заключений.
Кроме того, Флоренский пишет, что он не хотел бы вступать в полемику именно из любви к личности Б. Бугаева. «Да, есть много путей, которые схематически, „вообще“ я не мог бы рекомендовать и которые методологически, „вообще“, я стал бы анафематствовать. Но это все вообще. Однако о Борисе Бугаеве, живущем в Базеле, что бы он ни делал, я не могу сказать: „Вот идет к гибели“. Мысленно вручаю Вас Господу, которого и ощущаю бодрствующим над Вами, и говорю: „Не знаю, но я верю в личность и надеюсь, что как-то и для чего-то все это надо, т. е. приведет к благому концу. Может быть, для Бориса Бугаева есть иные пути – кратчайшие? – Может быть. Но что же говорить о них, когда по ним Б. Бугаев не идет“.
Надежда Флоренского отчасти сбылась – вскоре Белый разочаровался в Штейнере и отошел от него.
Но интереснее всего в письме Флоренского другое. Это – его предупреждение о том, что не стоит обманываться внешней схожестью некоторых слов и формул, употребляемых в православии и в антропософии. Возможно совершенно нехристианское толкование традиционных православных формул. И возможно христианское прочтение антропософских словосочетаний (например, «мистерия Христа» или «мистерия Голгофы»). «Но об антропософии именно что я мог бы сказать. – В сущности ничего, Вам. Все, что говорится о ней, и в частности, Вами, звучит так формально, что можно всему сказать „да“ и всему сказать „нет“, в зависимости от содержания опыта, наполняющего эти контуры… Однако уже в Ваших схемах я уловил подстановку терминов антропософских в путь Восточный. Возьмите, например, понятие сердца. Для меня большой вопрос, можно ли отождествлять понятие сердца у ап. Павла и в позднейшей православной мистике со способностью Fuhlen… В конце концов, формулы о „потоплении ума в сердце“ или о „нисхождении ума в сердце“ могут быть и все православны, и все неправославны. Вы сами знаете, что и в православии требуется не вообще мистика, а умная мистика, требуется умное зрение. Следовательно, надо очень точно определить, о каком потоплении какого ума в каком сердце идет речь, когда эту формулу мы принимаем или отвергаем»1710.
Итак, от теософов всегда надо требовать отчета в тех словах, которые они употребляют. Даже при утилизации ими христианских слов, они все равно говорят на другом, на своем, не христианском языке.
В кругу, близком к о. Павлу Флоренскому, воспитывался Сергей Иосифович Фудель (его отец – священник Иосиф Фудель – был дружен с Флоренским). Сергей Фудель, скончавшийся уже в 70-х годах, стал одним из наиболее тонких и глубоких писателей церковного «самиздата».
В его дневнике есть такая запись: «С теософией мое знакомство произошло в самом начале революции, когда на стенах домов иногда появлялись объявления о теософских лекциях. Помню обстановку одной из них. В коридоре и зале множество московских дам, точно цветник, а среди них прохаживающийся здоровый молодой мужчина с правильными чертами лица, в розовом хитоне, с голыми руками и ногами, на которых браслеты. Это – говорят мне – молодой поэт, не то имажинист, не то кто-то еще. На сцене перед кафедрой длинный ряд белых цветов в горшках, из-за сцены доносится тихая таинственная музыка. Публика томится ожиданием чего-то и нервничает, но иногда раздаются антитеософские реплики, и в их сторону направляется с грозным лицом человек в хитоне. Наконец, появляется лектор, тоже дама, по фамилии, кажется, Пушкина. Она говорит, что человечество ожидает возрождения и приближается к нему, что Великий посвященный поэтому скоро придет, что технический прогресс дает ему возможность быстро перемещаться по всему миру, что мы должны жить внутренно так, чтобы не пропустить его приход, чтобы его заметить. Когда она кончила, раздались аплодисменты, а за стеной опять заиграла музыка. И вдруг в середине зала поднялся на стул С. Н. Дурылин (тогда еще далеко не священник) – маленькая фигурка в золотых очках и синем пиджаке – высоко поднял руку и громко сказал: „Не верьте: когда придет Христос, Его нельзя будет не заметить, ибо как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого“… Теософия не так безобидна, как может показаться. Ее суть в отвержении Церкви как Тела Божия в мире. Тело Божие в человечестве есть реальность присутствия в мире Бога, и эта божественная реальность невыносима для спиритуализма. Церковь есть Тело Бога, и этот непостижимый факт жизненно постигается каждым христианином в обожествлении его души и тела через подвиг преображения. Обожествляется именно эта душа и тело, вот это мое и твое дыхание, налагая тем самым отвественность на именно этот, данный путь человека в жизни. В христианстве нет тумана перевоплощений, в котором всякая ответственность снимается. Церковь берет данного живого человека и ведет его в Вечность, делая его клеткой великого тела» ( Фудель С. И. У стен Церкви. // Надежда. Христианское чтение. Франкфурт-на-Майне, 1979. Вып. 2. с. с. 306-310).
Обстановка теософических посиделок с тех пор мало изменилась… Вот только стало меньше людей, знающих Евангелие и потому могущих вскрикнуть: «Не верьте!»…
Наконец, последний из плеяды русских философов – Михаил Бахтин, когда разговор зашел о попытках синтетических религий, заметил, что все это второй сорт. Бахтина спросили: «а первый сорт там есть?». Бахтин ответил, что первого сорта там не бывает1711 …
Стоит также вспомнить оценку теософии Осипом Мандельштамом: «религия аптекарей ». «19 век был проводником буддийского влияния в европейской культуре. Он был носителем чужого, враждебного и могущественного начала, с которым боролась вся наша история, – активная, деятельная, насквозь диалектическая, живая борьба сил, оплодотворяющих друг друга. Он был колыбелью Нирваны, не пропускающей ни одного луча активного познания. „В пещере зыбкой Я – зыбки качанье Под чьей-то рукой, Молчанье, молчанье…“. Скрытый буддизм, внутренний уклон, червоточина. Век не исповедывал буддизма, но носил его в себе, как внутреннюю ночь, как слепоту крови, как тайный страх и головокружительную слабость. Буддизм в науке под тонкой личиной суетливого позитивизма; буддизм в искусстве, в аналитическом романе Гонкуров и Флобера; буддизм в религии, глядящий из всех дыр теории прогресса, подготовляющий торжество новейшей теософии, которая есть не что иное, как буржуазная религия прогресса, религия аптекаря, господина Гомэ, изготовляющаяся к дальнему плаванию и снабженная метафизическими снастями»1712. «Время может идти обратно: весь ход новейшей истории, которая со страшной силой повернула от христианства к буддизму и теософии, свидетельствует об этом»1713.