Сара Бернар. Несокрушимый смех - Страница 2

В 1850 году жизнь в Париже для двух женщин-иностранок была не простой, они смутно догадывались, что расстояние от дивана до сточной канавы не так уж велико, ступеней для спуска совсем немного. К счастью, им не пришлось по ним спускаться, напротив, они поднимались вверх. Как обычно бывает, успеху их начинания немало способствовала некая противоречивость. Эти молодые красивые женщины проявляли определенную сдержанность в своих излишествах, ну или достаточную холодность в своей пылкости, дабы преобразить собственное мирное буржуазное жилище в дом свиданий.

Пятнадцать лет спустя после моего рождения моя мать Жюли жила с господином де Ланкре, сыном хирурга Наполеона, а тетя Розина – с самим графом де Морни. С ними вместе жила их мать, личность довольно сварливая, и мои сестры, ибо у матери к тому времени родились еще две девочки. Им посчастливилось родиться в уже просторной квартире, и потому их не отправили к кормилице. Отцы их, мнимые или предполагаемые, по-прежнему захаживали в наш дом. И не важно, относились они к прошлой жизни моей матери или к настоящей, а может, и к той и к этой, но покровители без лишних слов выкладывали суммы, которые считали необходимыми для спокойствия своей совести. Платили они и за удовольствие, а для многих мужчин того времени это, в сущности, означало одно и то же.

Порой один из них сажал кого-то из нас на колени, и то ли почувствовав вдруг отцовскую жилку, в чем, в конце концов, ему трудно было отказать, то ли увидев воочию воплощение отважного прошлого моей матери – его любовницы, он испытывал некое замысловатое желание или блаженное сочувствие к ней.

Разумеется, я имею в виду нормальных и учтивых мужчин, которых видела в гостиной матери, и лишь вскользь упомяну о похотливых стариках, пытавшихся запятнать нашу юную невинность. Увы, когда я приехала к матери, мои сестры, с ранних лет привыкшие к подобным ласкам, уже не вздрагивали от прикосновения этих мерзких рук. Но я, чистейшее создание, только что покинувшая стены монастыря, где меня научили всему, кроме порока, не могла удержаться, и когда один из покровителей матери позволил себе взять в коридоре меня за талию, я, отпрянув, с такой силой ударила его по лицу, что он громко вскрикнул и заставил наказать меня.

Дорогая Сара Бернар,

Простите! Я поставила перед Вами слишком неблагодарную и слишком мучительную задачу. Я не хотела еще раз пробуждать у Вас жестокие воспоминания юной девушки, столкнувшейся с непристойными и аморальными типами. Простите, что растревожила Вашу память. Я избавляю Вас от всех этих воспоминаний, раз они причиняют Вам такую боль.

Примите мою признательность и мои сожаления.

Милое дитя,

Да, согласна, я немного сгустила краски. Да, согласна, я, пожалуй, дала себе волю. Да, на мгновение я увидела себя маленькой героиней господина Виктора Гюго или героинями Октава Фейе[3], которыми мы все – актрисы, куртизанки или светские женщины – упивались до умопомрачения. Да, я вообразила себя, взволнованную, прижатую в буржуазных закоулках старыми недостойными господами. Да, верно, я слегка увлеклась. Ну и что?

Признаюсь, меня несколько шокировала Ваша ирония по этому поводу. Не хотите ли в самом деле на том и закончить наши взаимные признания?

Теперь мне это было бы неприятно, хотя вполне терпимо.

Мадам,

Тысячу раз прошу простить мне – на этот раз искренне – нелепую иронию, которую я позволила себе в отношении Вас.

Безусловно, мне было смешно вообразить Вас в плену у кого бы то ни было или же кем-то притесненной. В четырнадцать-пятнадцать лет разве мог Вас укротить кто-нибудь, а тем более старый скряга? И все-таки моя ирония была нелепой, бездумной и прискорбной.

Прошу простить меня и умоляю Вас рассказывать дальше.

Ваша…

Можем, мы перейти к продолжению?

К продолжению? Какому продолжению?

Вы хотите услышать продолжение, но мы ведь еще не покончили даже с началом. Мы только в середине начала. Между моим появлением у кормилицы и возвращением к матери прошло пятнадцать лет. Это немало.

И чтобы покончить со стариками, о которых Вы упомянули, хочу сообщить, что обычно они бывали весьма учтивы. И что когда я перестала отбиваться, когда позволила некоторую вольность их старым рукам, покрытым пятнами или неприятно-бледным, от рождения праздным жалким стариковским рукам, вот тогда я позволила и себе немного поразвлечься, а им – слегка разгорячиться. Веселая, словно птичка, я бежала в кондитерскую или магазин безделушек, чтобы потратить несколько купюр, которые они тайком совали мне в уплату за мое молчание.

И все же, поверьте, это не отвратило меня ни от любви, ни от мужчин и даже от стариков. У каждой оборотной стороны есть своя медаль, говорил, кажется, Монтескью[4], а может, я сама. Словом, кто-то из людей разумных, с коими я могла быть знакома.

Но вернемся к моему детству. В течение пяти лет оно было как нельзя более буколическим. Кормилица, очень добрая женщина, устроила меня на своей ферме, на берегу моря, и, конечно, именно там я прониклась страстью к Бретани, которая так и не покинула меня и заставила даже приобрести Бель-Иль.

Для меня Франция делится на две части: Париж и берег моря, я имею в виду море Севера, все остальное – огромный пустырь, по которому прогуливаешься иногда в поезде.

По прошествии этих пяти лет, когда я насыщалась зеленью и молоком, да еще кое-какими поговорками, расточаемыми моей кормилицей, эта последняя перебралась вдруг в Париж. Париж! Для нее Париж был чудесной мечтой; вот только она не знала, где найти мою семью, «этих дам», которых судьба перемещала из одного жилища в другое, передвижение было восходящим, но постоянным, в результате чего и затерялся их последний адрес.

Наконец матери удалось отыскать меня в Париже, во дворе дома, где кормилица работала консьержкой, весьма довольная собой, в то время как я после бретонских трав рыдала средь четырех унылых стен, источавших печаль и скуку. Увидев это, моя мать взяла меня за руку и отвела в Лоншан, к монахиням Лоншанского монастыря, где оставила на целых десять лет. Я смутно надеялась вернуться домой, однако если я была уже не так мала, чтобы оставаться у кормилицы, то была уже и достаточно взрослой, чтобы следовать за молодой женщиной, озабоченной поисками мужчин.

Так что десять лет я провела у монахинь Лоншана. Я нашла там общество, подруг, открыла для себя подневольные отношения, узнала собственный характер. Когда ты один, то познаешь многое, за исключением того, чего стоишь на самом деле.

У меня был ужасающий характер, и каждый вокруг не отказывал себе в удовольствии проверить его. В крови моей таилась какая-то неведомая сила, преображавшая мои желания в непременную необходимость, мои сожаления – в отчаяние, а мои тревоги – в стихийное бедствие. Из-за любого пустяка я набрасывалась на своих подруг, била их, не щадила и себя, каталась по полу, словом, я была самой настоящей фурией.

И вместе с тем я воспылала неудержимой благоговейной страстью к сестре Марии-Одиль, она была самой чудесной и несравненной личностью в этом монастыре, она умела усмирять приступы моей ярости, сохраняя мое уважение, и руководила мной. Она взяла меня в руки и крепко держала, пытаясь управлять этим ураганом, научила меня нескольким простейшим правилам, основное из которых – уважение к другому, свобода другого, что уже было совсем неплохо.

Об этом периоде я ничего не помню. Мне кажется, я была сродни судну, брошенному в поток бурных вод, какие я видела потом в Америке, на Ниагаре. Ничего особенного в монастыре не случилось; там я усвоила незамысловатые навыки, необходимые тогда для девушек, научилась читать и считать и однажды без подготовки сыграла в спектакле, устроенном для епископа. Я изображала ангела, ангела Рафаила, что вызывало невольные смешки моих подружек и преподавателей.