Саня Дырочкин — человек семейный - Страница 12
— Саня!
Я слегка испугался.
— Майка?
— Ага, это я, — согласилась Майка, — а ты чего так на меня смотришь?
— Как ты постарела!
Она огорчилась, поправила платок.
Я привыкал к ней. Пожалуй, всё не так было страшно. Мне даже стало казаться, что Майка похожа на одну артистку, которая выступала однажды по телевизору.
Мама вышла побеседовать с докторами, а мы остались вдвоём.
— Садись, — Майка показала на соседнюю табуретку. — Чего в школе?
Я стал вспоминать историю посмешнее. Лучшая была про Люськины серёжки, как я дунул ей в ухо. Я уже начал рассказывать, но в комнату вошла сестричка. Я не услышал, как она появилась.
— Шистикова. В палату. Укол.
Мы одновременно вскочили. Майкина тапочка слетела с ноги, заскользила. Мы бросились догонять тапочку, наклонились и здорово стукнулись лбами. Мы тёрли руками лбы, и я чувствовал, как вырастает шишка.
— Какие вы неуклюжие, дети! — поругала сестричка.
А Майка уже прошла в палату.
Пока Майке делали уколы, я успел мысленно написать стихи. Хотелось прочитать ей сейчас же.
— Знаешь, — сказал я, когда мы снова уселись рядом. — Про твою больницу есть стихи.
— Ха-ха! — не поверила Майка. — Может, и не про мою больницу, а про другую?
— Про твою.
— И ты знаешь?
Я кивнул и стал читать:
— Это кто написал? — удивилась Майка. — Ну и стихи!
Я понял, что ей не понравились.
— Мишка Фешин.
— Твой Мишка хорошего не напишет.
— Почему же — мой? — сказал я. — Может, теперь ты будешь сидеть с ним за партой, потому что со мной будет сидеть Удалова Люська.
Я сам удивился, отчего сказал такую жуткую неправду.
— А я с ним не сяду.
— А Галина Ивановна тебя посадит.
И тут я увидел, как опять расширяются Майкины глаза, какими становятся они огромными, как тогда ночью, когда её увозили на скорой. Честное слово, я не хотел Майку обидеть, это само получилось.
— Чего ты?
— Ничего. Зачем пришёл?
— Уроки принёс.
— Не нужно мне твоих уроков!
И тут с докторами из кабинета вышла мама. Она подошла к Майке, прижала её к себе и тихонечко у неё спросила:
— Наверное, скучаешь? Тебя выпишут через недельку.
Майка уткнулась в мамин халат и заплакала, а мама гладила и гладила её по голове.
— Неделька пройдёт очень скоро…
— Нет, — Майка поглядела в мою сторону. — Мне тут весело и хорошо. А в школу я вообще ходить не буду. Пусть туда ходит ваш Саня…
…Зима! За окном первый снег. Как быстро кончилась осень!
С улицы доносится шарканье лопаты — дворники скребут асфальт. За стеной голоса: мама тихо о чём-то говорит с папой.
— Зачем брать на аэродром ребёнка?
— Нет, нет, он будет огорчён, если мы его не разбудим.
Я одеваюсь. Оба носка оказываются на одной ноге, свитер задом наперёд.
— Мы тебя ждём, — успокаивает мама. — Вылет в десять тридцать.
Пока ем, Мотька усаживается у моих ног и внимательно смотрит. Я её понимаю: она боится, как бы про неё не забыли.
— Зачем брать собаку? — говорит мама.
Мы с папой настаиваем.
— Что значит — собака? Какая же будет семья — без Мотьки?
— Ладно, — соглашается мама, — берите.
Такси мчится на аэродром Пулково. Искрится снег. Торопятся по своим делам люди. Мы всё время обгоняем машины, троллейбусы и трамваи.
Да, нам некогда — мы торопимся на работу. С сегодняшнего дня мой папа — самый мирный гражданский лётчик!
Водитель включает приёмник.
Радио поёт марши.
Мотька урчит, она очень довольна, что едет.
Дорогу! Дорогу! Дорогу! Папин самолёт — ТУ-134 — в десять часов тридцать минут должен подняться в воздух!
…Потом на аэровокзале, полном зимнего яркого света, мы по очереди прощаемся с папой. Он в синей лётной форме, с нашивками на рукаве и непривычными погонами гражданского Аэрофлота.
Мы всё смотрим на папу и думаем о том, что он удивительно красивый. Самый красивый на свете!
А папа последний раз козыряет и идёт к своему самолёту.
И тут я вижу, как по аэровокзалу, перегоняя друг друга, бегут майор Решетилов и тётя Таля, на их плечах вся фото- и киноаппаратура. Не добежав до нас, они устанавливают треногу и начинают снимать все пассажирские самолёты: они уверены, что среди них — один папин.
…А между тем папин небесный лайнер разворачивается на взлётной полосе и, мне кажется, распрямляет крылья.
Через окно аэровокзала я вижу, как самолёт несётся по прямой бетонной дороге, поднимая могучий нос, увеличивая и увеличивая скорость.
Потом отрывается от взлётной полосы, неподвижно повисает в воздухе, расстояние между ним и землёй нарастает, тёмный хвост тянется сзади, становится всё длиннее.
— Вот и улетел, — вздыхает мама.
А самолёт кажется всё меньше, превращается в штришок на небе, в чёрную растворяющуюся точку.
— Скоро назад, — утешаю я. — Долетит до Камчатки, возьмёт новых пассажиров и вернётся.
— Для такой прекрасной машины половина земного шара не расстояние, — соглашается Решетилов. — А жаль, что я не с Борисом.
Мы молчим, Мотька машет хвостом, соглашаясь, наверно, с майором.
Какие мысли были у мамы в ту минуту — не знаю. Но я думал о разном. Кем стать — лётчиком, учителем или врачом? — всё было прекрасно.
Потом я думал, что теперь, как и раньше, мы с мамой будем ждать папиных возвращений. Станем собираться вместе и рассказывать друг другу: я — о школе, мама — о делах на участке, папа — о тех городах, а может, и странах, которые он увидел.
И ещё я подумал, что эти часы, когда мы окажемся вместе, будут для меня самыми дорогими, потому что я — это всем известно — человек семейный.