Санькя - Страница 12

На улице начало моросить, но они, оставившие прокуренное, с навязчивой музыкой и неприветливыми ценниками кафе, шли бодро, с удовольствием и наперебой вспоминая, как все было в Москве…

Негатив с интересом слушал, иногда внимательно заглядывая в лицо тому, кто говорил.

Остановившись у ларька, Саша купил бутылку водки и три пластиковых стаканчика – Негатив не пил, потому что натурально зверел от алкоголя.

Рогов не выказал протеста покупке, Веня выказал радость.

Они зашли на детскую площадку, где Саша провел в ранней юности много часов, потребляя разной крепости алкоголь, исследуя податливых или неподатливых сверстниц.

Присели в теремке, Саша вытащил из карманов сыр, хлеб.

– А ножа-то нет, – сказал он, вертя в руке банку консервов.

Рогов молча вытащил из рюкзака перочинный ножик. Ловко вскрыл банку.

Разлили, чокнулись…

Скоро стало совсем хорошо, только ягодицы мерзли на сырой лавке. Саша иногда вставал и прохаживался, Рогов подстелил рюкзак, а Вене, похоже, было все равно.

Негатив не садился – слушал. Взял себе сырную корку – их обычно выбрасывают – и жевал медленно, откусывая по малому кусочку.

– На… возьми… – Саша подал ему ломтик сыра.

Негатив взял. Подождал, пока все продолжат разговор, и незаметно положил на место.

– Сколько вообще народу повязали, кто-нибудь точно знает? – спросил Саша.

– Девяносто три человека, в новостях говорили, – ответил Негатив только после того, как Веня и Рогов пожали плечами. Негатив никогда не лез первым с ответом.

– Предъявили что-нибудь?

– Почти всем административку. По пятнадцать суток.

– Что-то они так… милостиво… – подивился Веня, выудив откуда-то слово «милостиво», совершенно не из своего словаря.

– А ты представь, какой процесс может быть на девяносто человек? Весь мир будет освещать. На фиг им это надо… – предположил Саша.

– Все равно человек пять посадят для острастки, – сказал Рогов.

В «Союзе…» давно перестали удивляться появлению новых сидельцев – у них уже влипли и оказались за решеткой более сорока человек. Список этот почти не уменьшался – когда выходили одни, садились другие. Как ни странно, почти все заключенные были «бархатными террористами» – они забрасывали яйцами и заливали майонезом известных и неприятных персон. Тем не менее за испорченные пиджаки давали по несколько месяцев, а то и по году тюрьмы.

Единственный серьезный срок был у одного веселого хохла, занимавшегося экспроприациями и получившего десятку строгого режима.

Они немного помолчали, сожалея о пацанах, – по крайней мере Саша точно знал, что он сожалеет, и в характере Лешки Рогова тоже чувствовалась толика братолюбия и жалости. Что касается Негатива и Вени, тут, по разным причинам, все было не так просто.

Негатив скорей чувствовал раздражение, переходящее в добротную, неистеричную злобу, – и направлено это раздражение на всех поголовно, кто представлял власть в его стране, – от милиционера на перекрестке до господина президента.

Вене же было по фигу, так думал Саша. И не оттого, наверное, по фигу, что Веня никогда не жалел себя самого. А скорей потому, что Веня воспринимал тюрьму спокойно, сам был всегда готов попасть туда, хоть и не рвался нарочито. К тому же если сосчитать, сколько раз Веня получал суток по пятнадцать, – в общей сложности мог получиться неплохой срок.

Но помолчали-таки все…

Разлили, чокнулись последней.

– Мы их сделали один раз и сделаем еще! – сказал Саша, и пафоса в его словах не было вовсе, Рогов кивнул, Веня засмеялся, лица Негатива Саша не разглядел.

Легко выпили, понюхали рукава и двинулись дальше. Оставленный мусор на несколько секунд задержавшийся Рогов собрал в целлофановый пакетик и донес до урны.

Саша придумал, где провести еще часа три.

Спокойные, подобревшие, они прибрели к зданию университета. Саша велел всем убрать маргинальные ухмылки и надеть задумчивые лица завсегдатаев высшего учебного заведения – то ли старшекурсников, то ли аспирантов. Так они и прошли мимо строго поджавшего губы вахтера: Рогов – натурально спокойный, потому что вообще никакого лица не надевал, а оставил свое, Негатив – отвернувшийся вбок, упрятавший подбородок в ворот куртки, а Веня как-то резко поглупевший от напряжения лицевых мускулов.

Алексея Константиновича Безлетова, преподавателя философии, Саша знал давно. Знакомство нигде толком не учившегося Сашки и доцента-гуманитария объяснялось просто: Безлетов был учеником его отца.

Саше, наверное, было лет четырнадцать, когда он впервые увидел Безлетова: молодого, худощавого, едва за двадцать.

Безлетов несколько раз заходил к ним в гости, долго разбирался с ворсистым шарфом, которым, казалось, умудрялся оборачивать горло дюжину раз. Пил чай, стеснительно склоняясь к чашке. Они что-то обсуждали с отцом – отец устало, Безлетов, передергивая иногда плечами, словно у него под рубашкой осыпалась легкая труха. Отец не обращал на это внимания. О политике никогда не говорили, хотя смутное или, скорей, глупое и оттого еще более гадкое время тому благоприятствовало.

О том, что Безлетов был крайне либеральных взглядов, Саша узнал много позже. И до сих пор не мог решить, как все-таки относиться к тому, что отец никогда не вступал в споры о «переломах» и «судьбах», чем объяснить это – ну не равнодушием же…

Безлетов был единственным из друзей и знакомых отца, кто поехал его хоронить в деревню… но о той дороге в другой раз.

Во время похорон Саша и Безлетов перешли на «ты», но потом не виделись несколько лет, и за это время кратковременная близость затерлась.

Знакомство их продлилось, когда неожиданно выяснилось, что Сашина подруга учится философии у Алексея Константиновича. Она так и спросила, когда Саша как-то встретил ее возле аудитории после завершения занятий:

– А вы знакомы с Алексеем Константиновичем, который учит нас философии?

В это время Саша жал Безлетову руку и, оценивая плотную основательность его рукопожатия, а также преподавательскую осанку, благоразумно решил забыть, что они на «ты»:

– Да, мы знакомы… с Алексеем Константиновичем.

Несколько раз они так пересекались в коридоре университета, походя обменивались рукопожатиями, пока Саша не рассорился со своей подружкой по пустой и забытой ныне причине и снова ненадолго утерял из вида Безлетова.

Но вот не далее месяца назад случился местный митинг «Союза…», и Саша столкнулся с Безлетовым сразу после завершения привычно шумного, с элементами эпатажа действа.

– Я наблюдал, как вы там… кричите… – мягко, совсем уже по-профессорски улыбаясь, сказал Безлетов.

Саша давно отвык ощущать стеснение по поводу своих, так сказать, политических пристрастий. (На самом деле, это никогда и не было политикой, но сразу стало тем, наверное, единственным смыслом, что составил Сашину жизнь.) Однако в этот раз он испытал слабое подобие неловкости. Быть может, из-за своей осипшей глотки, только что выкрикивавшей «Президент, уйди сам!». Быть может, из-за того выражения забубенной озлобленности, которое он нес, не стирая, на лице, – вдосталь наобщавшись с хамоватой милицией, по недоразумению не повинтившей их в этот раз: обычно по завершении митинга они тащили «союзников» в участок, где в сотый раз фотографировали их и снимали «пальчики».

Короче, Саша не успел перестроиться и смотрел на Безлетова, с трудом вылепив странную улыбку на лице.

Тот неожиданно рассмеялся – очень приятным, потому что молодым и честным смехом – и сказал:

– Трудно вам будет.

Безлетов пригласил Сашу заглянуть на кафедру – поговорить («Можешь с друзьями…»). Причем зазвал так, что Саше захотелось прийти.

Были и другие причины для визита – помимо искреннего благодушия в тоне Безлетова.

Отец Саши был образованным человеком – без пяти минут профессор. Несмотря на такое родство, Саша всегда ощущал себя несусветной дворнягой. Может, оттого, что был недоучкой и нужные книги начал читать только после армии, от которой его не смогла отмазать мать, простая, в сущности, женщина.