Санджар Непобедимый - Страница 16

Девушка продолжала рассказывать… Нахлынули видения прошлого.

Такой же, как и сейчас, позеленевший, местами поросший чахлой травой купол, сложенный из квадратных плит известняка. Ночь. Мечутся огни факелов, вспыхивают красные молнии мечей. На краю круглого водоема, глубоко под землей идет сеча. Безмолвная, ожесточенная. Люди знают — нет больше спасения. Угасла всякая надежда. Наступил последний час восстания. Никто не просит пощады. Израненный, обессиленный вождь восставших водоносов, сам водонос, еще отбивает удары. Ноги его скользят на мокрой от крови земле. Вот он оглядывается. Друзья, соратники слабеют. Многие корчатся в агонии. Руки ненавистных врагов тянутся к храбрецам… Все кончено. Изнемогающий от ран вожак с гордым призывным криком откидывается навзничь, и черная тяжелая вода смыкается с глухим ворчанием над его телом. Мятежники слышат предсмертный призыв вождя. Новый всплеск. Еще… Падают блики факельных огней на взбудораженную поверхность водоема…

Саодат теребит Джалалова за рукав. Она позвала его сюда, в уединенный уголок, в сторону от шумной толпы, чтобы рассказать о слухах, которые ходят среди горожан.

Басмаческие курбаши на днях собирались на совет в селении Хилели и решили перехватить экспедицию на дороге между Карши и Гузаром. Басмачи узнали, что на арбах везут серебро для Восточно–бухарского банка, а на верблюдах мануфактуру, чай и другие товары в Дюшамбе. Сотни басмачей спустились с гор, чтобы поживиться добычей.

— Но откуда они узнали?

— О, они быстро узнают такие вещи. У них глаза и уши на базаре, в чайхане… Они напали бы на вас здесь, но они трусы. Они предпочитают степные овраги, камышевые заросли.

Саодат боится басмачей. Горе, ужас коснулись ее души, оставили глубокие раны в сердце. В день, когда банды оголтелых басмаческих головорезов ворвались в кишлак Яр–Тепе, Саодат, присланная сюда из Карши, должна была проводить собрание женщин. Бандиты жгли, насиловали, грабили. Саодат увидела и испытала столько, сколько не под силу перенести и зрелому, закаленному мужчине. Чудом она вырвалась из рук истязателей, осталась жива.

Саодат родом из Кассана. Стройная, с правильными чертами лица и большими проницательными глазами, она очень хороша. Бедствия, постигшие ее, не сломили в ней воли к жизни. Она много учится, работает в женотделе. Ей, одной из первых, доверено великое дело приобщения женщин горной Бухары к идеям советской власти.

— Здешние женщины, — говорила Саодат горько, — очень хорошо знают, что такое восточный гарем, затворничество… Мои три сестры, три подружки моего детства, были проданы, да, проданы. И родители сделали это, любя их. Нас дама никогда не били, пальцем не касались… А таков брачный закон: продавали за двести–триста рублей или за тридцать–сорок баранов. Калым. Прелестных, юных, нежных сестренок продали как скот. А кому? Чернобровым, луноликим юношам, думаете? Вот сестрицу Шухрат в тринадцать лет сосватали крупному землевладельцу Шамурату. Ему было лет под шестьдесят, но богат, деловит. Значит, думали родители, дочь нашла счастье. Дал калым — десять пудов риса, десятка два баранов, верблюда, немного денег. А другую сестру продали семидесятилетнему казию. Муж бил ее и кулаками, и суковатым посохом; и ногами за то, что не было у них детей. Потом в темную зимнюю ночь вытолкал на улицу, на снег. И так развелся с ней. А сколько мучили бухарских женщин, если у них рождались не мальчики, а девочки…

Отец Саодат, водонос Шамсутдин — хмурый, согбенный годами и бедами старик, любил сидеть в чайхане и, заложив под язык терпкий нас, сплетничал о соседях. На дочь свою первое время, когда она сейчас же после революции ушла от мужа, он смотрел, как на падшее — нечистое существо. Когда же Саодат стала грамотной и уважаемой, Шамсутдин внезапно начал называть дочь «Саодатханум» — «Саодат–госпожа».

Саодат знала о свадьбе в доме Шарип–бая, но не могла помешать ей. То были первые годы становления советской власти в бывшем эмирате, и не всегда еще побеждали новые веяния. Саодат познакомилась с юной женой, вернее жертвой басмача Кудрата, и, как могла, помогала ей. Но сила старого была еще велика. С ужасом узнала Саодат, что и в последующие после свадьбы дни Кудрат–курбаши продолжал по ночам тайно посещать молодую. Басмач не скрывал от Шарип–бая и его домашних своих замыслов в отношении экспедиции. Отсюда многое стало известно и Саодат.

Кошубой был составлен план захвата дерзкого басмача и его приспешников, но внезапный выезд экспедиции заставил отказаться от этого замысла…

Впрочем, не был ли этот план хитростью, которая позволила обмануть басмачей, ожидавших, что экспедиция выедет из Каршей значительно позднее? И не потому ли о предполагаемой попытке захватить Кудрат–бия говорили так много во всеуслышание на всех базарах Карши…

Ночью караван сделал привал в окрестностях кишлака Янги–Кент, принадлежащего в качестве вакуфа, целиком, со всеми полями, домами, овцами и дехканами каршинскому священному мазару Идриса–Пайгамбара. Почтенный мутавалли Гияс–ходжа был немало поражен, когда среди ночи в степи застонали, заскрипели сотни колес, заревели верблюды.

Нетерпеливый стук в ворота разбудил в большой, огороженной глиняными стенами, усадьбе всех домочадцев. Требовались ведра — поить лошадей, хворост и колючка — разводить костры, шила и прочий инструмент — чинить сбрую. В темноте бегали люди, неуемно, отрывисто лаяли собаки.

Сам мутавалли бродил с фонарем в руках по шумному и беспорядочному бивуаку и вежливо осведомлялся о том, где же находится начальник.

Он останавливался около беседующих, присаживался к кострам и, отставив в сторону фонарь, грел руки у дымного пламени. Благообразная, клинышком, бородка его живо поворачивалась к говорящему. Он весь был внимание и подчеркнутое уважение.

— Неужели вы, друзья, едете всю ночь? О, наша обитель к услугам путников, к вашим услугам. Здесь вы можете предоставить отдых своему телу. Нельзя же ехать дальше, не отдохнув, как следует…

Джалалов нетерпеливо пощелкивал камчой по новеньким кожаным гетрам, специально приобретенным для путешествия.

— Конечно, конечно, мудрый ходжа! Отдых необходим, но мы спешим. Да и если бы мы захотели здесь остаться4 что бы мы кушали? Здесь нет даже базара.

Ходжа засуетился. Через несколько минут оборванные, почерневшие от загара работники принесли обильное угощение.

— Замечательно, — заговорил Николай Николаевич. — Вот он настоящий Восток. Не успели мы нежданно–негаданно нагрянуть, и перед нами вкусная еда, удобства. Все приправлено добродушием, вежливостью, любезностью. И подумать только — этот ходжа ведь не такой уж и друг нам. Как вы думаете, Джалалов, он понимает, кто мы? что мы для него?

— Отлично понимает, — проговорил Медведь, опережая ответ Джалалова, — чувствует и понимает.

— Ну, ну… — улыбнулся Николай Николаевич. — Как вы думаете, он от коньячка не откажется?

Саодат вполголоса заметила:

— Наш добрейший, любезный хозяин успел два раза меня проклясть.

— Как? Что вы?

— Да, да, и по–персидски, и по–арабски. Так что вы не очень верьте ему…

Все заметили, что молодая женщина нервничает. Она бледнела каждый раз, как только мутавалли взглядывал на нее.

Потом началась суматоха выступления. А гостеприимный хозяин все еще тащил какие–то угощения: бешбармак, жареную в луке баранину, рисовую молочную кашу.

— Вы мусафиры — священные путники. Задержитесь. Остановите караван… всех людей, всех животных накормлю, напою. У нас, мусульман, самое богоугодное дело — дать пищу и кров путешественникам. Поистине благое дело! Будете, ваша милость, довольны гостеприимством.

Были очень соблазнительны и мягкие одеяла, разбросанные на чистых паласах, и шелест свежего ветерка в цветущих ветвях молодых персиковых деревьев, и горячий зеленый чай.

Вопрос решил Кошуба, который неожиданно появился на коне из тьмы. Он, очевидно, так и не слезал с седла, наводя порядок в лагере.