Санджар Непобедимый - Страница 115

Видели Санджара и дальше на древней дороге, что идет от Самарканда через железные ворота лесистого Дербента к Городу Львов — Ширабаду.

Всадника замечали и запоминали, ибо имя Санджара–непобедимого стало любимым и уважаемым в народе.

В гарнизонах славному воину оказывали почетные встречи. Коменданты давали ему в провожатые сильную охрану, так как в те дни не принято было ездить в горах в одиночестве. Но Санджар неизменно отказывался от конвоя и, как одержимый, устремлялся в дальнейший путь.

Комендант гарнизона Тенги–Харам, вопреки воле командира, послал десять красных конников сопровождать его до следующей станции. И кстати. Потому что банда отпетых кзыл–аяков налетела на Санджара и, как ни был он храбр, они сгубили бы его, не подоспей бойцы, ехавшие на близком расстоянии.

К легендам нужно отнести, несомненно, и рассказ о том, что Санджар приехал в дом Гияс–ходжи в кишлаке Янги–Кент. Он пробыл здесь, по обычаю, трое суток: «Гость дорог три дня», но не дождался мутавалли и, уехав, сказал: «Передайте же вашему мудрому, как лисица, хозяину, если только он осмелится здесь показаться: счастлив он, что не застал я его здесь. Но мы с ним еще встретимся…»

Санджар пил айран и отдыхал у того самого колодца, хранителем которого был безумный отшельник.

За три года многое изменилось в Карнапчульской степи. Не было больше помещика, никто не трепетал при упоминании его имени, а у колодца по вечерам собирались на водопой стада, принадлежащие кишлачным скотоводческим артелям и отдельным дехканам.

Отшельник перестал мечтать о звании святого и стал всеми уважаемым бош–чабаном, то есть главным, пастухом местных отар…

Скоро след Санджара затерялся на бесчисленных, больших и малых дорогах и дорожках, верблюжьих тропах и тропках безбрежной Карнапчульской степи. Да и где тут встретить одинокого всадника, когда от одного малолюдного кишлака до другого здесь нужно ехать от восхода солнца до заката…

— Молчи, Волк, молчи! Ты мешаешь мне думать.

Прижимая обрубленные уши к густой шерсти загривка, могучий пес поднимал голову, смотрел сквозь красные языки пламени костра и робко взвизгивал. Волк прислушивался к далеким звукам ночной степи.

Стрекотали мириады кузнечиков, пели цикады, шелестели на ветру сухие, жесткие стебли травы. Далеко–далеко выла гиена. По твердой земле шлепали чьи–то калоши и стучал посох.

— Молчи, Волк, — шептала тетушка Зайнаб, — или ты, глупый, не узнаешь? То слепой суфи идет спать к себе домой.

Тетушка Зайнаб запустила руку в шерсть Волка и ласково потрепала упрямую голову. Но замер шум одиноких шагов, а собака все еще вела себя беспокойно. Она встала, отряхнулась и подошла к открытой двери, вглядываясь в темноту.

Старуха помешала угли в очаге. Сноп искр метнулся к потолку и на минуту озарил скорбно поджатые губы и затуманенные глаза. Чугунный кувшинчик, поставленный в самый жар углей, давно раскипелся и, плескаясь и плюясь, вздымал облака пара. Но тетушка Зайнаб не обращала на него внимания. Она ничего не видела и не слышала.

Встрепенулась старушка только при звуке быстрых, легких шагов и нежного голоса…

С улицы приближалась песня.

Курухайт, Чибор, конь моего тюри!

Веселей скачи, не отставай, смотри.

Для тебя яйлой высокогорной будь,

Белая моя девическая грудь!

Волосы мои на щетку отдам,

Чтобы чистить шерстку мягкую твою.

Конь алмазноногий, быстро доскачи,

Снежные холмы грудей моих топчи,

Только с милым другом нас не разлучи…

— Здравствуйте, тетя Зайнаб! Здравствуй,злой Волк!

В дверях появилась, блистая серебряными украшениями и румянцем нежных щек, Гульайин. Она сбросила изящные кожаные калоши на высоких туркменских каблучках и, ласково обняв старуху одной рукой за плечи, присела на корточки около очага и выхватила кувшинчик из огня.

— Ой, тетя, у вас вся вода ушла. Я тут кое–что принесла, попробуйте. Я напекла.

Тряхнув тяжелыми глянцевыми косами так, что зазвенели все подвески, она развернула платок, в котором лежали белые лепешки, посыпанные кунжутом. Приятный запах распространился по комнате.

— Что ты там пела, дочка, — спросила Зайнаб, — не очень… подобающее девушке?

— Ну вот! Почему неподобающее? Это в дастане девушка поет о коне своего жениха, поджидая его.

— А ты кого поджидаешь?

То ли пламя костра вспыхнуло особенно сильно, то ли отсвет красного платья пал на лицо Гульайин, но щеки ее сейчас казались пунцовыми.

— Никого…

Пурпур залил лоб, уши, подбородок, шею девушки.

— А я все смотрю, — задумчиво проговорила тетушка Зайнаб, — что это Волк волнуется, на месте не сидит? Он, плут, свежий хлеб почуял. Ну, доченька, спасибо! Давай чаю попьем…

— Ой, тетя, мне некогда. Там у нас гости.

— Кто же, Гульайин?

— Тетушки из Таджик–кудука приехали, — личико Гульайин омрачилось и поблекло. — Ой, кажется они сватать меня приехали.

— Ну и правильно. Что за непорядки! Тебе, доченька, уже скоро девятнадцать, твои однолетки по два ребенка уже имеют, а ты все еще блохой прыгаешь. Да, а твой папаша Сабир–ата, хоть и похож своей черной бородищей и большой чалмой на самого кушбеги бухарского, а мягкий он, как вата. Все потакает капризам своей дочки… Балует он тебя. Новые времена, новые нравы. Да разве в наши дни с нами, женщинами, стали бы разговаривать?!

Девушка простодушно улыбнулась.

— Папаша у меня очень послушный… — и передразнивая, по–видимому, отца, басом продолжала, поглаживая воображаемую бороду. — Дочь моя, я так хочу, делай так, как я повелеваю. Ой, доченька, ой, что я сказал такого, что твои глазки опечалились? Нет, нет, поступай по–своему. Как хочешь! Как хочешь! Даже, если за тебя предложат калым, как в сказке — тысячу верблюдов, тысячу баранов, тысячу псов без хвостов и тысячу блох, и то я не буду огорчать свою Гульайин.

— Редкий у тебя отец, дочка. Но почему же ты замуж не идешь? Ведь такие подходящие женихи есть…

— Ой, тетя, успею еще…

— Смотри, егоза, хоть у нас новые порядки, и даже мы, женщины, стали рассуждать, только как бы тебе не попасть в перестарки. Кто тебя лет двадцати возьмет?

— Тетя, оставим это…

Гульайин нагнулась к углям и начала усиленно раздувать их, хотя никакой надобности в этом не было. Когда она подняла голову, лицо ее было снова красно, очевидно, от жара пламени.

Тетушка Зайнаб многозначительно поджала губы. Она–то знала истинную причину смущения Гульайин, но разве об этом можно и нужно говорить? Да к тому же…

— Ветер мчит лист, сорванный ураганом с ветки, по степи… Когда–то он вернется к родному дереву?

Девушка снова опустила голову и сказала:

— До страшного суда будут сражаться герои. — Вдруг она показала на Волка. — Смотрите, тетя, что с ним?

Пес снова начал повизгивать. Он топтался на месте, кружился, выбегал на двор, снова возвращался, напряженно прислушивался.

— Волк, перестань, иди сюда, ложись! — крикнула тетушка Зайнаб. — Заболел, что ли?

Собака нехотя подошла к хозяйке, покорно ткнулась холодным мокрым носом в ее руку и вдруг с воем кинулась в дверь и исчезла в темноте. Испуганно смотрели вслед ей женщины, прислушиваясь к все удалявшемуся радостному лаю.

— Ва–алло, — бормотала тетушка Зайнаб, — уж не взбесился ли наш Волк?

— Нет! — взволнованно вскочила с места Гульайин. — Волк радуется…

Она стояла около двери, держась за сердце, и бесчисленные серебряные подвески на голове, на плечах, на высокой груди опять весело зазвенели, переливаясь блеском.

Тетушка Зайнаб тоже вскочила и, приоткрыв рот, замерла, не в состоянии сделать ни шага.

В кишлаке творилось что–то необычное. Все собаки разразились, как по команде, дружным лаем. Скрипели двери, слышались тревожные голоса.

Совсем близко раздался топот копыт. Кто–то громко сказал: